Аналитик проинтерпретировал, что пациент верит, что с помощью Яхве станет столь сильным, что сможет победить всех врагов, как Давид победил Голиафа, и что это обеспечит ему куда большую безопасность, чем может предоставить анализ.
Постепенно пациент успокоился и более печальным тоном пояснил, что перед срывом не нуждался в таких вспомогательных средствах, как этот платок. Он сказал, что тогда он знал, как жить, и знал, что «я – это я». Что-то внутри него размягчилось и растворилось. Теперь вместе с платком у него появилась непобедимая сила. Он был этому рад, но также и опечален. Обычно он жаловался на потерянное время, которого стоил ему срыв, но теперь он чувствовал, что может это перенести. Чего он не мог вынести, так это мысли, что что-то было утрачено и больше уже никогда не вернется.
За этим довольно нетипичным переживанием контакта с депрессивными чувствами последовали сеансы, на которых пациент дал волю своей агрессии, провозгласив, что они с Яхве разрушат мир, и заявляя о полном уничтожении человечества. В тот вечер он позвонил аналитику и сказал, что боится завтра спутать его кабинет с туалетом. Он звонил, потому что боялся забыть этот страх завтра и хотел, чтобы аналитик ему напомнил. На сеансе он сказал: «Вы понимаете, что когда я буду в бешенстве, то насру в вашем кабинете. Убирать это – ваша проблема. Так поступают со мной, почему бы мне не поступить так и с вами?»
Полагаю, на приведенном материале видно, что почти все время пациент тратит на укрепление психотической организации, которая позволяет ему чувствовать себя сильным и устранять тот ущерб, который, по его ощущениям, нанесен его психике. Эта организация должна центрироваться на всемогущих объектах, в конечном счете – на самом Яхве, чью поддержку пациент может получить, став евреем. Если созданная психотической организацией заплата на Эго отсутствует или запаздывает, пациент паникует, впадает в бешенство, атмосфера становится параноидной, и он справляется с ней с помощью всемогущества.
Однако психотическая организация, господствовавшая в жизни пациента с момента срыва, не держит под контролем все и вся, и у него могут возникать депрессивные чувства, которые сначала переживаются в контрпереносе. Аналитик испытывает сожаление при мысли об утрате пациента, его трогает стремление пациента обрести свою идентичность. Однако пациент находит подобные сильные желания и ощущение зависимости пугающими, и думаю, что он боялся именно их отравляющего воздействия, когда начал распознавать боль аналитика, репрезентированную в символическом равенстве инфицированной грудью. Он передал эти чувства аналитику, чтобы тот совладал с ними, и со словами «Убирать это – ваша проблема» вернулся в убежище.
В то же время понятно, что эта психотическая организация была сложной структурой, в которую был включен аналитик. Пациент обратился к Яхве как источнику всемогущества, поскольку убедился, что способен превратить чувства ничтожности и преследования в триумф. Хотя способ выражения этих стремлений очевидно психотичен, нетрудно различить, что желание пациента стать евреем и многие его жалобы в адрес аналитика отражают его стремление, чтобы аналитик принял его как сына и таким образом обеспечил свою защиту и поддержку. Здесь аналитик представлен как мощная фигура Яхве, отщепленная от более обыденного, здравого, но слабого аналитика. Здравомыслие аналитика рассматривается как препятствие в достижении всемогущих решений, и его следует либо соблазнить на уступку, либо сокрушить всемогуществом.
Аналитик, дав интерпретацию, что с помощью Яхве пациент хочет быть сильным и победить своих врагов, признал потребность пациента во всемогуществе как источнике безопасности. Он понял, что когда пациент чувствует себя маленьким и преследуемым голиафоподобными фигурами, он воспринимает аналитика слабым, а то, что тот предлагает, – совсем невпечатляющим. Вслед за этой интерпретацией пациент смог признать, что с момента срыва утратил ощущение собственной идентичности и больше не знает, что «я – это я». Он способен выражать грусть об идентичности, утраченной, как он думает, навсегда и, хотя и радуется непобедимой силе, обретенной посредством молитвенного платка; явно мечтает вернуться в состояние до срыва, когда он не нуждался в таком всемогуществе.
Смириться с реальностью – значит признать ущерб, который, по всей вероятности, никогда не будет устранен, и пациент был в состоянии, по крайней мере, на секунду соприкоснуться с такими болезненными чувствами, когда почувствовал поддержку аналитика, помогавшего ему скорбеть об утрате своих способностей и своих объектов. Какое-то время мы видим перед собой инвалида, но инвалида здравого, однако пациент не может поддерживать контакт с этими чувствами, и психотические силы быстро восстанавливают свой контроль над его личностью, пытаясь аннулировать и отрицать ущерб с помощью всемогущества.
Этот пациент, так же как и тот, которого описала Сигал (Segal, 1956), демонстрирует, что психотический процесс не полностью разрушил его способность чувствовать депрессию и заботу о своем отчаянном состоянии, состоянии своих объектов и своих отношений с ними. Эти моменты контакта открывают возможность развития и дают надежду на проведение полезной аналитической работы. Тем не менее очевидны также пределы такого прогресса и то ощущение собственной инвалидности, которое пациенту придется принять, если он смирится с психической реальностью своего состояния.
Глава 7
Месть, обида, раскаяние и репарация
Важная разновидность психического убежища – то, где у пациента преобладают чувства обиды и недовольства, и в данной главе я буду рассматривать, как такие укрытия действуют в качестве защиты от тревоги и вины. Такие пациенты чувствуют себя обиженными и оскорбленными, но не способны активно выражать свою жажду мести, открыто атакуя объекты, причинившие им зло. Некоторых пациентов сдерживает страх возмездия, но в тех случаях, которые я буду описывать, их торможение, похоже, связано со страхом, что месть будет чрезмерной и потребует такого воздаяния, что пациент не сможет выдержать тревогу и вину, порожденные признанием того, что он хотел сделать и в своей фантазии уже сделал.
Первый пациент, г-н Д., не мог признать свою ненависть ко мне, и открытые нападки были замещены выражением вежливого почтения. Он использовал всемогущественные маниакальные механизмы и осуществлял свою месть косвенно, неутомимо и безжалостно замещая свои объекты чем-то новым и лучшим. В своем анализе он добивался этого, игнорируя мои интерпретации и постоянно оставляя меня без внимания, так что я чувствовал, что меня отвергают и используют. Он словно мстил, обращая ситуацию, когда относился ко мне в точности так, как, по его ощущениям, относились к нему самому в его повседневной жизни и в анализе. Он объединился со всемогущей организацией, которая ограждала его от вины, втягивая в маниакальное душевное состояние – находясь в нем, не нужно было учитывать состояние объектов, и любой ущерб можно было аннулировать с таким всемогуществом, что о вине не могло быть и речи.
Второй пациент, г-н Е., был не столь маниакален, и в его убежище преобладала пассивность, выражавшаяся в том, что он проецировал ответственность в свои объекты и ожидал, что они признают себя достойными порицания. Это привело пациента к мазохистическому состоянию, которое поддерживало хроническое страдание, когда он чувствовал себя обиженным, но вынужденным терпеть преследование и содействовать ему. Иногда он понимал, что его объекты повреждены ненавистью, но обычно убеждал себя, что он ни в чем не виноват. Ощущая хроническое недовольство, он был способен испытывать чувство собственной справедливости и правоты.
У обоих пациентов проблемы проявлялись при попытке выйти из убежища и соприкоснуться со своей психической реальностью. Как только они начинали улавливать состояние, в котором находились объекты в их бессознательной фантазии, они приходили в ужас и над ними нависали тревога и вина. У г-на Д. такие моменты контакта, как правило, вызывали панику, которая обычно ассоциировалась с тем временем, когда он находился в глубокой депрессии. Он относился к возможности ее рецидива с таким ужасом, что малейший контакт с депрессивными чувствами обращал его в бегство под опеку патологической организации. Мне казалось, что ужасающее состояние его объектов бессознательно ощущалось им как результат мщения, жестоко и беспощадно отыгранного от его имени этой организацией, а также как результат его способа отрицать всякую ответственность за ненависть к своим объектам и пренебрежение ими, скрываясь в убежище. Здесь патологическая организация личности служила ограждением от вины, но ее действия также и порождали вину.
Г-н Е. не так боялся своей депрессии и иногда мог позволить себе контакт с ощущением утраты – в тех случаях, когда он отвлекался от обиды и пассивности и был способен нападать на свои объекты более открыто и активно. Такие нападения оказывались возможными благодаря его более прочной вере в то, что его способность любить выдержит выражение ненависти. Эта способность порождала чувства ответственности, сожаления и раскаяния, что, в свою очередь, стимулировало желание совершить репарацию.
Решающим для обоих пациентов в их попытках освободиться от господства патологической организации было то, могли ли они выдержать чувство вины или нет (см.: Steiner, 1990a). Если вина была переносимой (что иногда происходило с г-ном Е.), пациент чувствовал себя способным рискнуть и побороться за независимость от организации; если же она была невыносимой (чем, похоже, характеризовался случай г-на Д.), пациент ощущал, что вынужден отказаться от свободы и вновь вернуться в убежище, под опеку организации.
В этих случаях патологические организации начинают разворачиваться в попытке оградить объект и избежать вины, но по сути лишь переводили открытое нападение в русло более скрытой и затяжной кампании. Страх интенсивного и открытого выражения ненависти и деструктивности приводит к хроническому состоянию, в котором объект не разрушается и умереть ему не позволяют, но его истязают, ломают и удерживают в полумертвом состоянии. Человек и не осуществляет месть, и не отказывается от нее. Попытка предотвратить необузданное насилие приводит к бесконечному мщению с сохранением чрезвычайно крепкой связи с объектом, который должен оставаться в живых, чтобы этот процесс мог продолжаться. Очевидно, что пациент разворачивает патологическую организацию, чтобы нейтрализовать деструктивные элементы, но добивается успеха лишь частично, и эта организация одновременно и сберегает объект, и осуществляет месть.
Когда убежище такого типа уже создано, от него очень трудно отказаться – отчасти потому, что недовольство обеспечивает пациенту объект внимания и цель, отчасти из-за других источников удовлетворения, например связанных с триумфом и мазохизмом. В некоторых случаях пациент как будто «вскармливает» или «пестует» свое недовольство и получает удовлетворение, «бередя старые раны». Эти проявления наводят на мысль, что обида может быть связана с такими ранними переживаниями, как отлучение от груди или появление в семье новорожденного, что привело к утрате в обстановке, где это выглядело несправедливым, и пациент чувствовал себя преданным и обиженным. Возникает рана, которая может оказаться настолько инвестированной нарциссизмом, что отрицается возможность ее заживления. В этих случаях пациент может начать верить, что обидевшие его объекты настолько плохие, что простить их невозможно, а собственная ненависть и желание мести настолько переполняют его, что и они в той же степени непростительны. Соответственно, даже если утрата кажется переносимой, пациент лелеет нанесенный ему ущерб, чтобы поддерживать в себе незатухающее чувство несправедливости и защищаться от всякого чувства ответственности. Патологическая организация поддерживает пациента и помогает ему избегать чувства вины, которое ощущается уместным, скорее, для объекта, чем для пациента. В то же время убеждение, что вина невыносима, приводит к ситуации крайней степени застревания, с сопротивлением переменам и блокировкой прогресса в анализе.
Важная черта этих ситуаций заключается в том, что пациент как будто озабочен будущим. Его страдание в настоящем мазохистически продлевается, и он живет с надеждой, что в будущем справедливость восторжествует и он будет отмщен. Обида и вместе с ней надежда на сатисфакцию становятся защитой от текущей реальности, особенно от переживания утраты, и в результате – помехой скорби и развитию (Potamianou, 1992). Когда преобладает ощущение недовольства и ненависти, психическая реальность внутренних отношений пациента отражает тот факт, что деструктивные нападения уже состоялись и продолжают осуществляться, пока живы ненависть и желание отмщения. Само существование ненависти к объекту означает, что в фантазии нападение уже состоялось и объект поврежден. Свидетельства этих атак могут появляться в сновидениях, фантазиях и другом материале, но в психическом убежище их существование либо их значимость отрицается. Пока ненависть остается непризнанной, нападения могут продолжаться без всякого чувства ответственности, вины или конфликта.