Наконец, Сигал указывает на одну черту, характерную для большинства, если не для всех патологических организаций личности, когда она демонстрирует, что организация, созданная, чтобы избежать катастрофы, сама становится хронической катастрофой.
«Именно существование этой системы мешало ему установить контакт с доступными для него аспектами его матери и возобновить какой-то реальный контакт с ней после ее возвращения. <…> Малыш Джорджи и его потенциал к росту были заблокированы не „катастрофой", а бредовой системой, сформированной для предупреждения рецидива катастрофы» (Segal, 1972, р. 400).
О’Шонесси (O’Shaughnessy, 1981), обсуждая менее психотичного, но также временами сильно застрявавшего пациента, дает подробное описание защитной организации, функция которой – ограждать его от контакта и тем самым от тревоги. Она подчеркивает, что пациенты могут стремиться к анализу, поскольку они желают избежать контакта с самими собой и их объектами. Они используют анализ для того, чтобы вновь установить защитную организацию, которая как таковая служит прибежищем, спасающим от внутренних и внешних объектов, причиняющих пациентам почти невыносимую тревогу.
Пациент О’Шонесси прошел в своем анализе через четыре фазы. В первой фазе его защитная организация развалилась и не смогла обеспечить желаемое ограждение, породив отчаянную ситуацию, которая вела к смятению и переполняющим его тревогам. Он ощущал угрозу, и жаждал неподвижности и неизменности, и чувствовал необходимость вновь обрести свою защитную организацию.
В ходе второго периода организация была вновь восстановлена в анализе, что вело к облегчению ценой ограничения объектных отношений. Подобно Ривьер (Riviere, 1936), О’Шонесси делает акцент на способе достижения облегчения путем совместного использования различных защит, всемогущего контроля и запрета, различных форм расщепления и проективной идентификации, чтобы организовать внутренние отношения между частями самости пациента и между ним и его объектами.
На третьей фазе О’Шонесси наблюдала эксплуатацию защитной организации для удовлетворения жестокости и нарциссизма, что заканчивалось состояниями, похожими на те, которые описывали Сигал (Segal, 1972) и Розенфельд (Rosenfeld, 1971a).
И наконец, на восьмом году анализа стали нарастать признаки более живого, менее скованного контакта и появление нескольких вызывающих доверие объектов позволило пациенту продвинуться в своем развитии.
О’Шонесси приходит к выводам, имеющим фундаментальное значение для понимания патологических организаций личности. Во-первых, она показывает, как у ее пациента подобная организация служит созданию прибежища, приводящего к вожделенному состоянию относительного спокойствия. Когда оно разваливается, начинают преобладать смятение и тревога; когда же оно устанавливается вновь, то, как показывает О’Шонесси, оно используется для сохранения перверсивных отношений с аналитиком. Подобно Ривьер и Сигал, она подчеркивает высокоорганизованный характер защитной системы и окрашенную отчаянием тревогу, угрожающую человеку в случае развала этой организации.
Она поднимает вопрос о том, действительно ли такая организация помогает пациенту развиваться, предоставляя вожделенное укрытие от тревоги и контакта, и предполагает, что, возможно, в обеспечиваемых анализом условиях она способна это делать. Самый значительный вывод следует из данного О’Шонесси описания судьбы организации, когда развитие действительно происходит. В этом случае организация не демонтируется, но в личности возникает расщепление и, несмотря на существование патологических организаций личности, укрепляется часть пациента, способная находиться в контакте с объектом и реальностью. Всемогущая часть пациента все так же находится в проективной идентификации с мощными деструктивными объектами, она препятствует реалистическим попыткам развиваться и презирает их. О’Шонесси считает, что существование расщепления такого типа – типичное следствие защитной организации. Ее пациент, ощущая преследование или чрезмерную вину, был склонен резко утрачивать интерес к своему объекту и становиться всемогущественным и перверсивным, но такие изменения стали преходящими, и он уже не находился всецело во власти организации.
В более поздней статье О’Шонесси (O’Shaughnessy, 1981) использует термин «анклав» для описания чего-то очень похожего на психическое убежище. Ее особенно интересует то, как пациент втягивает аналитика в ограниченные частично-объектные отношения, стесненные и слишком близкие. Такие взаимоотношения могут рассматриваться как гармоничные и идеализироваться, чего аналитику трудно избежать. О’Шонесси противопоставляет эти «анклавы» тому, что она называет «уклонениями», а именно более или менее успешным попыткам пациента вынудить аналитика отойти от областей сильной тревоги к деятельности, избегающей контакта с реальностью. Я полагаю, что анклавы и уклонения по сути очень похожи и оба являются разновидностями психического убежища и проявлениями патологической организации личности.
Ризенберг-Малкольм (Riesenberg-Malcolm, 1981) обсуждает особый тип психической организации, в которой преобладают перверсивные мазохистические элементы. Пациент обращается к самонаказанию, стремясь воспользоваться искуплением и страданием, чтобы избежать восприятия поврежденного состояния своих внутренних объектов и таким образом ускользнуть от вины. Это наказание назначается вместо репарации, т. е. восстановления внутренних объектов, подвергшихся нападению в фантазии; самонаказание оказывается дальнейшим нападением на объект, и в результате вина усиливается, а не ослабляется, что и приводит к тупику.
Тема мощной деструктивной части самости, тиранизирующей зависимую нуждающуюся часть самости и мешающей ей получить доступ к хорошим объектам, занимает центральные позиции в большинстве работ на эту тему. Перверсивный характер таких отношений между элементами в самости упоминается всеми авторами, пишущими на эту тему, и ему уделяет основное свое внимание Ризенберг-Малкольм. Наиболее подробно эти перверсивные отношения исследовала Джозеф (Joseph, 1982, 1983), показав, как страдание пациента может использоваться для триумфа над той его частью, что способна к развитию и к установлению отношений с жизнью и с хорошими объектами, которые ее репрезентируют. То, каким образом патологическая организация личности может служить прибежищем, хорошо иллюстрирует сон пациента А., описанный в работе Джозеф под названием «Зависимость от близкой смерти».
«[Пациент] находится как бы в длинном гроте, практически пещере. Там темно и дымно и все выглядит так, как если бы он и другие люди были взяты в плен разбойниками. Ощущается спутанность сознания, словно все они пьяны. Пленники расположены вдоль стены, и он сидит рядом с молодым мужчиной. Это мужчина лет двадцати пяти, спокойный на вид, с бородкой. Вдруг он поворачивается к пациенту и хватает его за гениталии, как если бы он был гомосексуалистом, и замахивается ножом на пациента, которого охватывает ужас. Пациент знает, что при попытке сопротивления этот сосед ударит его ножом, и это будет очень больно» (Joseph, 1982, р. 129–130).
В патологических организациях личности перверсия играет центральную роль и, на мой взгляд, является одним из элементов, которые обеспечивают целостность организации. Мы будем обсуждать это далее в восьмой и девятой главах. Иногда, как у пациента О’Шонесси, предоставляемое патологическими организациями личности прибежище соблазняет ощущением мира и спокойствия, но иногда, как у пациента А. Джозеф, прибежище ужасает, но, тем не менее, пациент обращается к нему, словно испытывая от него зависимость. Отчасти это происходит вследствие притягательности мазохизма, обеспечивающего сексуальное удовлетворение от боли и подчиненного положения, но другим решающим фактором является то, что пациент таким образом избавляется от тяги к жизни и здравомыслию, проецируя их в аналитика.
Структура такой организации основана на расщеплениях в личности, приводящих к тому, что части самости сложным образом идентифицируются и вступают в альянсы с объектами. Так, Джозеф описывает, как над ее пациентом властвовала его агрессивная часть, которая не только пыталась контролировать и разрушать ее работу, но и была активно садистична по отношению к другим частям самости, которым можно было бы лучше помочь, не будь они мазохистически вовлечены в перверсию.
Рей (Rey, 1975, 1979) провел особое исследование, посвященное шизоидным состояниям и шизоидным способам существования, которые тесно связаны с патологическими организациями личности. Он использует слово «шизоидный» в традиции Фэйрберна (Fairbairn, 1949) и Гантрипа (Guntrip, 1968), делая акцент на душевных состояниях, в которых преобладает расщепление, а также указывая на особый тип пограничных пациентов, стремящихся находиться вне контакта с самими собой и своими объектами (Steiner, 1979).
Термин «пограничный» в работах Рея характеризует не только категорию пациентов, но и определенный аспект психической структуры этих пациентов, и расположение самости в этой структуре. Рей описывает, каким образом его пациенты ощущают себя находящимися ни целиком внутри, ни целиком вне своих объектов. Они существуют в пограничной области, соответствующей тому, что я называю психическим убежищем. В этой области они ограждены от тревоги, но имеют серьезные проблемы с идентичностью, так что не чувствуют себя ни полностью здравыми, ни совершенно безумными, ни целиком мужчинами, ни вполне женщинами, ни гомосексуалами, ни гетеросексуалами, ни детьми, ни взрослыми, ни маленькими, ни большими, ни любящими, ни ненавидящими, но существующими на границе между этими состояниями. Рей подытоживает это так:
«Похоже, что эти люди представляют группу индивидуумов, достигших некоторой стабильной личностной организации, в которой они живут чрезвычайно ограниченной и анормальной эмоциональной жизнью, не являющейся ни невротическим, ни психотическим, а некоего рода рубежным состоянием» (Rey, 1979, р. 450).
Рей сделал важный вклад (Rey, 1975) в понимание психических убежищ, описав способ структуризации психического пространства. Он полагает, что младенец после рождения продолжает жить в пространстве, окруженном материнской заботой, которое, используя аналогию с сумкой кенгуру, он называет «сумчатым пространством», и полное психологическое рождение не происходит до тех пор, пока младенец не вычленит для себя личное пространство, обособленное от пространства материнского. Пограничный пациент зачастую чувствует себя преждевременно и жестоко вытолкнутым из этого материнского пространства и пытается вернуть себе право обитать там. Это может проявляться как требование доступа к кругу друзей аналитика, его дому или его постели, но в силу чрезвычайной конкретности мышления, которое вынуждены использовать такие пациенты, их базовой фантазией может быть жизнь в полости тела аналитика. Им кажется, что доступ к этим пространствам зависит от доброй воли аналитика, и они могут тщательно избегать всякого поведения, которое вызвало бы у них страх, что они более не допускаются на эту привилегированную позицию. Тогда отдельность переживается как ужасное изгнание, поскольку это внутреннее пространство идеализируется как прекрасное место, о котором можно только мечтать, где аналитик занимается чем-то волнующим, а изгнание ощущается как преждевременная ссылка на холод, голод и смерть. Эти соображения, безусловно, имеют непосредственное отношение к происхождению психических убежищ и их отношению, на примитивном уровне к фантазиям о материнском теле.
В противном случае, когда такие пациенты чувствуют, что соблазном, обманом или хитростью вовлекли аналитика в сговор со своим требованием жить в том, что ощущается его пространством, они начинают бояться близости. Они чувствуют, что их психика захвачена, что они начинают сходить с ума, что они утратили свою свободу, что их потребность сделала их узниками какого-то сумасшедшего анализа, так что ощущают себя в ловушке, неспособными на побег. Рей описывает эту ситуацию и называет ее «клаустро-агорафоби-ческой» дилеммой (Rey, 1975; Steiner, 1979). Таким образом, он признает, что прибежище может казаться безопасным местом, когда пациент находится вне его, и в то же самое время становится местом преследования, где попавший туда пациент чувствует себя в ловушке. Иногда вследствие клаустро-агорафобической дилеммы пациент чувствует, что не может найти место, где действительно ощущал бы себя в безопасности. У некоторых пациентов эта дилемма наблюдается как быстрые колебания между клаустрофобическим и агорафобическим существованием. В ловушке психического убежища они чувствуют клаустрофобию, но, как только они ухитряются сбежать, снова паникуют и возвращаются на предыдущую позицию.