А еще здесь содержался никому почти не известный писатель со странным псевдонимом Дер Нистер. У каббалистов это слово означает – «скрытый», так именовались мудрецы-праведники, до поры скрытые для глаз современников. Хорошо, что он взял себе псевдоним, а то был бы однофамильцем великого мерзавца нашего времени: от рождения он – Пинхас Каганович. Но нехорошо (задним числом судя), что, уехав из России в двадцать первом году, спустя четыре года возвратился.

Ему до́ смерти хотелось увидать воочию, как живут евреи при советской власти, совершающей такой великий эксперимент. Даже в Биробиджан съездил ненадолго – в сущности, с этой же целью. Он писал на идише и переводил на идиш – Лондона, Золя, Толстого и Тургенева. И усердно он оправдывал свой необычный псевдоним: был тих и не заметен никому. Это спасало его какое-то время, но потом постигла участь миллионов.

Как-то недавно была о нем большая журнальная статья, которая называлась: «Скрытый классик еврейской культуры». Он написал большой роман, принесший ему всемирную славу (а недавно и на русском языке изданный), – «Семья Машбер». А умер он – от неудачной операции в лагерной больнице.

Нет, я, конечно, не об этом расспросить хотел бы Василия Николаевича (Крюк – фамилия его), для этого он слишком молод, но ведь на Ямале столько повидал – ну, что теперь жалеть и убиваться. Мы уже прилетели обратно, и хватило сил у меня вернуться, чуть поспав, в красивый город.

А Салехард и вправду очень красив. Дома в нем – ярко-разноцветные (чтоб уберечься от депрессии среди бесконечной снежной белизны).

Замечательна большая деревянная скульптура сидящего с бубном шамана – дань уважения коренным местным жителям. Огромная скульптура мамонта – вообще дивное зрелище, возле него снимаются все приезжие, уж больно уникальный памятник. Старый паровоз – как память о 501-й стройке, памятник вполне фальшивый, ибо бессмысленна и гибельна была эта стройка и природа победила человека, засосав ее остатки.

А про смерть десятков тысяч зэков я еще вспомню чуть пониже, уже в музее. Он носит имя Иринарха Шемановского, присланного сюда в самом конце девятнадцатого века насаждать православие и сеять культуру: это он собрал тут огромную библиотеку и основал музей.

Все в нем вполне музейно: гигантский скелет мамонта, скелет могучего овцебыка, чучела птиц и животных разных видов (зря такой безжизненной казалась мне тундра из вертолета). Несколько картин на стенах, и возле одной я постоял недолго, смеясь и радуясь. Ибо называлась она – «Ленин на Ямале». И не в том была прелесть, что вовеки на Ямал не заезжал Ильич, а в том, что он стоял перед ненецким чумом, вовсе не тепло одетый, а как будто он в Кремле стоит, и явно что-то говорил, а ему почтительно внимали несколько аборигенов в своих одеждах из оленьего меха. Словом, было много всякого музейного богатства.

Не было только ни единого экспоната, посвященного 501-й стройке, – самого, пожалуй, исторического времени в тихом заполярном Салехарде. С горестным недоумением по этому поводу я и обратился к министру культуры (это он меня сюда привез и мне сопутствовал). Он ответил мне вполне политкорректно (ненавижу это слово, пахнущее лицемерием и блядством, но другого не найду):

– А зачем людей зря печалить? У нас в запасниках есть много экспонатов с этой стройки, мы иногда выставку специально устраиваем.

Я изготовился произнести монолог о том, как месяц всего назад мы были с женой в Берлине и нас три дня подряд водил по нему очень знающий свой город человек. И везде, везде, где было что-то связанное с фашизмом, стояли аккуратные столики на четырех железных ножках и лежали под стеклом документы и свидетельства об этом позорном времени всеобщего затмения умов. И не потому ли ставятся сейчас в России памятники Сталину, убийце миллионов, что и в музеях даже (не во всех, по счастью) нету ничего о крови и смертях того погибельного времени.

Но остыл мгновенно. Это ведь не он решал, что́ надо выставлять в музее города, где нечто античеловеческое свершалось и происходило. Вечером я только выпил крепко, чтоб остыло мерзкое во мне кипение.

Кстати, выступление мое прошло отменно – я про зрителей говорю, прекрасные живут в городе люди. А когда в антракте я сидел, надписывая книги, мимо проходил человек и сказал беззлобно:

– Это ж надо, один еврей такую очередь из русских сколотил!

И должен я еще покаяться в некрупном воровстве: я рыбацкую ту шапочку с прорезями для глаз не вернул хозяевам, а тихо зажухал.

Вдруг мне доведется банк какой-нибудь ограбить?