Критика Марксом капитала начинается в той самой точке, где зарождается жизнь капитала, – в момент абстрагирования труда. Однако этот труд, хотя и абстрактный, всегда изначально является живым. «Живое» качество труда означает, что капиталист покупает не фиксированное количество труда, а скорее переменную «способность к труду», и «живое» состояние труда делает его источником сопротивления процессу капиталистического присвоения. Поэтому со стороны капитала мы видим постоянное стремление заместить по возможности живой труд объективированным, мертвым. Так в итоге капитал сталкивается с внутренним противоречием: он нуждается в абстрактном, но живом труде как точке начала цикла воспроизводства, но он также хочет свести к минимуму количество живого труда, в котором он нуждается. Поэтому капитал будет стараться развивать технологии, чтобы сократить свою потребность в живом труде до минимума. Именно это и создает необходимые условия для освобождения труда и в итоге полной отмены категории «труд». Но в этом также заложено и условие разложения капитала: «капитал здесь – совершенно непреднамеренно – сводит к минимуму человеческий труд, затрату силы. Это пойдет на пользу освобожденному труду и является условием его освобождения»[179].

Следующая часть аргументации Маркса строится следующим образом. Именно тенденция капитала к замене живого труда наукой и технологиями, то есть «его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма», дает толчок к развитию «общественного индивида», величайшей потребностью которого станет «свободное развитие индивидуальностей». Ибо происходит «сведение необходимого труда общества к минимуму, чему (…) соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам». Капитал тогда раскроет себя как «совершающее процесс противоречие»: он добивается того, «чтобы свести рабочее время к минимуму», и в то же время «делает рабочее время единственной мерой и источником богатства». В результате капитал «работает над разложением самого себя как формы, господствующей над производством»[180].

Таким образом, Маркс замыкает круг в критике капитала, которая путем внимательного анализа противоречий логики капитала заглядывает за его пределы, т. е. в будущее. Маркс использует образ абстрактного человека, заложенный в капиталистической практике «абстрактного труда», для разработки радикальной критики капитала как такового. Он признаёт, что буржуазные общества, в которых идея «равенства людей» приобрела характер «стойкого народного предрассудка», позволили ему использовать ту же самую идею для критики этих обществ. Но в рамках этой конкретной критики историческое различие остается снятым и приостановленным.

Тем не менее Маркс всегда усиленно подчеркивал значение истории для своей критики капитала: «наш метод показывает те пункты, где должно быть включено историческое рассмотрение предмета», и далее: «буржуазная экономика, являющаяся всего лишь исторической формой процесса производства, содержит выходящие за ее пределы указания на более ранние исторические способы производства»[181]. Маркс пишет о прошлом капитала в терминах различения между его «бытием» и «становлением». «Бытие» отсылает к структурной логике капитала, то есть к состоянию, в котором капитал достиг вершины саморазвития. Иногда Маркс называет его, пользуясь терминами Гегеля, «действительный капитал», «капитал как таковой» или бытие-для-себя капитала. «Становление» отсылает к историческому процессу, в котором и посредством которого реализуются логические предпосылки бытия капитала. «Становление» – это не просто календарный или хронологический период, предшествующий капиталу, это прошлое, ретроспективно устанавливаемое этой категорией. Например, если в какой-то момент не разорвать связь между землей/инструментом и работником, то капиталу не будет доступна рабочая сила. Такой разрыв происходил повсюду, где возникало капиталистическое производство. В этом смысле исторический процесс такого рода действительно является процессом, в ходе которого реализуются логические предпосылки капитала. Таково прошлое, логически полагаемое категорией «капитал». До тех пор, пока это прошлое продолжает разворачиваться, капиталисты и рабочие еще не принадлежат «бытию» капитала. На языке Маркса их называют «не-капиталистами» или «не-рабочими»[182]. Маркс пишет: «Условия и предпосылки становления, возникновения капитала предполагают как раз то, что капитал еще не существует, а только лишь становится; следовательно, они исчезают при действительном капитале, при том капитале, который, исходя из собственной действительности, сам полагает условия своего собственного осуществления»[183].

Нет нужды говорить, что не фактический исторический процесс выстраивает логические предпосылки капитала. Они могут быть осознаны только тем, кто ухватил саму логику капитала. В этом смысле интеллектуальное осмысление структуры капитала – предварительное условие такого исторического знания. Ибо только для нас, исследователей, история становится иллюстрацией логических предпосылок капитала, хотя сам капитал, как сказал бы Маркс, нуждается в том, чтобы эта реальная история произошла, пусть даже прочитать ее можно только ретроспективно. «Только на известной стадии этого процесса человек становится человеком. Но раз человек уже существует, он, как постоянная предпосылка человеческой истории, есть также ее постоянный продукт и результат, и предпосылкой человек является только как свой собственный продукт и результат»[184]. Таким образом, Маркс дает нам не столько историческую телеологию, сколько точку зрения, с которой следует читать архивы.

Этой истории Маркс дал название в своих заметках о «доходе и его источниках», в собранных и опубликованных посмертно томах, получивших название «Теории прибавочной стоимости»: назвал ее «предпосылкой, положенной им самим». Свободный труд оказывается одновременно и условием капиталистического производства, и его «постоянным продуктом»[185]. Такова всеобщая и необходимая история, которую мы связываем с капиталом. Она формирует становой хребет привычных нарративов о переходе к капиталистическому способу производства. Назовем эту историю – прошлое, положенное самим капиталом в качестве своей предпосылки – «Историей 1».

Истории 1 Маркс противопоставляет другой тип прошлого, который мы назовем «История 2». Элементы Истории 2, по словам Маркса, также предшествуют капиталу, капитал «застает их как предпосылки», но – и вот это ключевое различие я хочу подчеркнуть – «не как им самим установленные предпосылки, не как формы своего собственного жизненного процесса»[186]. Если нечто не относится к жизненному процессу капитала, значит, оно не способствует самовоспроизводству капитала. Исходя из этого, я понимаю Маркса так, что «предпосылки капитала» – это не только те отношения, которые составляют Историю 1, но и другие отношения, которые не поддаются вовлечению в воспроизводство логики капитала. Только История 1 представляет собой прошлое, «установленное» капиталом, потому что История 1 участвует в воспроизводстве капиталистических отношений. Другими словами, Маркс признает, что вселенная прошедших эпох, с которой сталкивается капитал, шире, чем сумма элементов, в которую складываются логические предпосылки капитала.

Примеры Истории 2, приводимые самим Марксом, могут удивить читателя. Это деньги и товар – два элемента, без которых капитал невозможно даже помыслить. Маркс ранее описывал товарную форму как явление, относящееся к «клеточной» структуре капитала. А без денег не может существовать всеобщего обмена товарами[187]. И тем не менее Маркс, видимо, предполагает, что столь близкие и необходимые для функционирования капитала сущности, как деньги и товар, не обязательно естественным образом связаны с жизненным процессом капитала или с прошлым, положенным капиталом. Маркс признаёт, что деньги и товар как отношения могли бы существовать в истории. И их наличие могло никак не повлиять на возникновение капитала. Поскольку они не обязательно предвосхищают капитал, то относятся к тому типу прошлого, который я назвал История 2. Гетерогенность, которую Маркс видит в истории денег и товара, иллюстрирует тот факт, что отношения, не способствующие воспроизводству логики капитала, могут быть тесно переплетены с отношениями, которые такому воспроизводству содействуют. Капитал, говорит Маркс, должен разрушить первый комплекс отношений как независимую форму и подчинить его себе (используя, при необходимости, насилие, то есть мощь государства). «Он [капитал] первоначально застает товар, но не как свой собственный продукт, и денежное обращение, и не как момент своего собственного воспроизводства. <…> Но как самостоятельные формы капитал, приносящий проценты, и торговый капитал должны быть сначала сломлены и подчинены промышленному капиталу. По отношению к капиталу, приносящему проценты, применяется административная власть (государство), осуществляется насильственное понижение процентной ставки, так что он уже не может диктовать условия промышленному капиталу»[188].

Тем самым Маркс вписывает в плотное пространство капитала элемент глубокой неопределенности. В процессе воспроизводства своих жизненных процессов капитал должен столкнуться с отношениями, открывающими двоякие возможности. Эти отношения могут как быть ключевыми для самовоспроизводства капитала, так и оставаться ориентированными на структуры, не способствующими такому воспроизводству. История 2, таким образом, не является отдельными от капитала прошлыми эпохами. Она свойственна капиталу, но тем не менее прерывает и перебивает развитие его собственной логики.

История 1, говорит Маркс, должна подчинить или сломать многообразие возможностей, существующих в рамках Истории 2. Однако ничто не гарантирует, что подчинение Истории 2 логике капитала когда-либо будет доведено до конца. Маркс действительно писал о буржуазном обществе как о «противоречивом развитии»: «отношения предшествующих форм [общества] встречаются в нем часто лишь в совершенно захиревшем или даже шаржированном виде». И в то же время он охарактеризовал остатки «предшествующих форм» как «еще не преодоленные»[189], обозначая метафорой преодоления, что места выживания того, что кажется до- или не-капиталистическим, могут являться местом продолжающейся битвы[190]. В этом фрагменте текста Маркса, конечно, сохраняется определенная двойственность и неясность в отношении времени. «Еще не преодоленные» – это скорее «пока еще не преодоленные» или «в принципе непреодолимые»?[191]

Мы должны быть настороже к некоторым двусмысленностям в текстах Маркса, но они также могут быть полезны. На первый взгляд кажется, что Маркс предлагает нам историцистское прочтение, версию «нарратива перехода», сущность которого я объяснил в предыдущей главе. Категории «не-капиталист» и «не-рабочий», кажется, однозначно относятся к процессу становления капитала, фазе, когда «капитал еще не существует, а только лишь становится»[192]. Но отметим двусмысленность этой фразы: какой временной промежуток обозначен словами «еще не»? Если прочитать «еще не» как слова из лексикона историка, мы увидим в этих рассуждениях историцизм. Они отсылают нас к представлению об истории как о зале ожидания, периоду, необходимому для перехода к капитализму в конкретном месте в конкретное время. Период, в который, как я указал выше, часто заключают третий мир.

Но уже сам Маркс предостерегает нас от интерпретаций капитала, подчеркивающих историческое в ущерб структурному и философскому. Он напоминает нам, что «капиталистическое производство движется в противоречиях, которые постоянно преодолеваются, но столь же постоянно полагаются»[193]. Словно именно то самое «еще не» и поддерживает движение капитала. В заключительной главе я смогу более подробно обсудить неисторицистские варианты осмысления конструкции «еще не». Теперь же отметим, что сам Маркс позволяет нам прочитать выражение «еще не» в режиме деконструкции, как отсылающее к процессу отсрочки, внутренней по отношению к самому бытию (то есть логике) капитала. «Становление», вопрос о прошлом капитала, необязательно осмыслять как процесс, лежащий вне и ранее «бытия» капитала. Если мы описываем «становление» как прошлое, полагаемое самой категорией «капитал», то мы делаем «бытие» логически первичным по отношению к «становлению». Другими словами, если рассматривать Историю 1 и Историю 2 совместно, то разрушается привычное топологическое различение внешнего и внутреннего, характерное для любых споров о том, справедливо ли утверждать, что весь мир попал в подчинение к капиталу. Различие при таком понимании не является для капитала чем-то внешним по отношению к капиталу, но и не включается в него как составная часть. Оно живет в тесных и многообразных отношениях с капиталом, простирающихся от оппозиции до нейтралитета.

Такова возможность, к рассмотрению которой, как я полагаю, подталкивают нас не до конца развернутые идеи Маркса, связанные с Историей 2. История 2 не провозглашает программу написания историй, которые стали бы альтернативой нарративам о капитале. Иначе говоря, Истории 2 не формируют диалектического Другого логике необходимости, представленной в Истории 1. Думать так – значит подчинять Историю 2 Истории 1. Лучше осмыслять Историю 2 как категорию, нагруженную функцией постоянного прерывания тотализирующего напора Истории 1.

Позвольте мне проиллюстрировать свой тезис при помощи логической задачки, связанной с категорией «рабочая сила». Давайте представим, как воплощение рабочей силы – работник/работница – входит в ворота завода каждое утро в 8 часов и выходит в 5 часов вечера, отдавая свой обычный восьмичасовой день на службе капиталисту (дозволяющему часовой перерыв на обед). Эти часы определены и ограничены юридически – контрактом о заработной плате. Теперь, следуя моим определениям Истории 1 и Истории 2, можно сказать, что работник/работница несет с собой каждое утро практики, воплощающие два типа прошлого – Историю 1 и Историю 2. История 1 – это прошлое, находящееся внутри структуры бытия капитала. Рабочий/ая на заводе фактически служит примером исторического отделения своей способности к труду от необходимых инструментов производства (принадлежащих теперь капиталисту) и тем самым воплощает историю, в которой реализовались логические предусловия капитала. Этот рабочий не представляет, таким образом, отрицания всеобщей истории капитала. Всё, что я уже сказал об «абстрактном труде», применимо к нему/ней.

Однако, входя в заводские ворота, мой вымышленный персонаж воплощает и другие типы прошлого. Эти типы, собранные в моем анализе воедино под термином «История 2», могут институционально подчиняться логике капитала и существовать в тесной взаимосвязи с ним, но они не принадлежат к жизненному процессу капитала. Они позволяют человеку, обладателю рабочей силы, задействовать и другие способы бытия в мире, а не только служить обладателем рабочей силы. Мы не можем даже надеяться на то, что когда-нибудь нам удастся составить полный список этих типов прошлого. Отчасти они реализованы в телесных привычках, в неосознанных коллективных практиках, в рефлексии о смысле отношений человека с предметами в мире. Ничто из этого автоматически не встраивается в логику капитала.

Дисциплинарный процесс на заводе отчасти предназначен для окончательного подчинения/разрушения Истории 2. Капитал – абстрактная категория Маркса – говорит работнику: «Я хочу свести тебя к чистому живому труду – мускульная энергия плюс сознание – на те восемь часов, на которые я выкупил твою способность к труду. Я хочу осуществить разделение твоей личности (то есть личных и коллективных историй, воплощенных в тебе) и твоей воли (которая есть характеристика чистого сознания). Мои машины и дисциплинарные правила устроены так, чтобы это произошло. Когда ты работаешь на станке, представляющем собой объективированный труд, я хочу, чтобы ты стал живым трудом, сгустком мускулов, нервов и сознания, лишенным всякой памяти за исключение памяти о тех навыках, которые необходимы для требуемой работы». В знаменитой работе, посвященной критике инструментального разума, Хоркхаймер пишет: «Механизация требует такого типа ментальности, который концентрируется на настоящем и может обойтись без памяти и путаного воображения»[194]. В той мере, в какой и далекое, и недавнее прошлое рабочего – включая объединение рабочих в профсоюзы, а также гражданский опыт – готовят его к превращению в образ, полагаемый капиталом как свое условие и противоречие, все эти виды прошлого действительно составляют Историю 1. Но идея Истории 2 предполагает, что даже в самом абстрактном присвоенном пространстве завода, созданном капиталом, возможности бытия человека являются способами, не сочетающимися с воспроизводством логики капитала.

Было бы ошибкой думать об Истории 2 (или Историях 2) как о необходимо докапиталистической или феодальной или даже сущностно несовместимой с капиталом. Если бы дело обстояло так, то у человека при власти капитала не было бы способа ощутить себя дома, не было бы пространства для радости, желаний, потребительских соблазнов[195]. В таком случае капитал действительно стал бы царством беспросветной, абсолютной несвободы. Идея Истории 2 позволяет нам освободить внутри Марксова анализа капитала место для политики человеческой принадлежности и разнообразия. Она дает нам основу, на которой можно строить рассуждения о различных способах бытия человеком и их отношениях с глобальной логикой капитала. Сам Маркс не думал об этой проблеме подробно, но если мой тезис верен, то его метод позволяет нам признать ее существование. В методе Маркса, на мой взгляд, осталось слепое пятно – это проблема статуса категории «потребительной стоимости» в его рассуждениях о стоимости[196]. Позвольте мне объяснить.

Рассмотрим, например, фрагмент из «Экономических рукописей», где Маркс, пусть и кратко, обсуждает различие между изготовлением фортепьяно и игрой на нем. Из-за своей приверженности идее «производительного труда» Маркс считает необходимым теоретически осмыслить работу фортепьянного мастера в терминах создания им ценности/стоимости. Но в чем состоит труд пианиста? По Марксу, он относится к категории «непроизводительного труда», которую он позаимствовал (и развил) у своих предшественников по политэкономии[197]. Прочитаем внимательно соответствующий фрагмент:

Здесь Маркс ближе, чем когда бы то ни было, подходит к хайдеггеровской интуиции относительно людей и их взаимоотношений с инструментами. Он признаёт, что наше музыкальное чувство радуется музыке, произведенной пианистом. Он делает даже еще один шаг, говоря, что музыка пианиста действительно – «в известном смысле» – производит это музыкальное чувство. Иными словами, в тесных, взаимно продуктивных отношениях между музыкальным чувством человека и частными музыкальными формами улавливается проблема исторического различия, проблема тех способов, которыми История 2 всегда модифицирует Историю 1. У каждого из нас свои музыкальные пристрастия. Более того, эти пристрастия часто формируются непостижимым для нас образом. Такое историческое, но случайное отношение между музыкой и нашими чувствами, в «производстве» которых она принимает участие, похоже на отношения между людьми и инструментами, которые Хайдеггер назвал «подручными»: это наши повседневные, доаналитические, необъективирующие отношения к инструментам, критичные для создания мира из земного бытия. Это отношение принадлежит к Истории 2. Хайдеггер не преуменьшает значимость объективирующих отношений (сюда относится История 1), которые он называет «наличными»[199], но в рамках подлинно хайдеггеровской конструкции и наличное, и подручное сохраняют свою значимость, ни одно из них не имеет эпистемологического преимущества над другим[200]. История 2 не может ассимилироваться внутри Истории 1.