– Разве не чуешь, как бьется мое сердечко? Оно только для тебя бьется, любый мой. Я твоя, а ты мой, суждены мы друг другу.
Силы покидали юношу, слова Любомиры обволакивали его, охмеляли, подобно меду. Девушка водила рукой Болеслава по своей тугой груди, еще чуть-чуть, и ее рубаха упала к ногам. Она прижалась к юноше всем своим телом.
Совершив невероятное усилие, преодолевая головокружение и дурноту, Болеслав тряхнул головой так, что венок упал. Мысли моментально прояснились, и он отступил на шаг. Любомира не мигая смотрела на юношу, и он увидел необычайную злость и ярость в прекрасных глазах девушки. Она была всё так же красива, но что-то в ней изменилось. Болеслав поспешил поднять венок и протянул его Любомире.
– Прости меня, Любомира, но не могу я тебя выбрать. Люба мне другая. Каждый парень из округи будет счастлив обменяться с тобой венками, и ты найдешь свое счастье!
Любомира молча продолжала смотреть Болеславу в глаза, медленно взяла венок и низким голосом произнесла:
– Всё равно ты будешь моим, а другой не достанешься. Если не мне, так никому. Запомни это!
Она резко развернулась и исчезла в темноте. Болеслав еще постоял немного, пытаясь понять, что на нее нашло, но мысли о возлюбленной Казимире снова заняли его голову, и он с легким сердцем поспешил к себе в хижину, считая часы до рассвета, когда он отправится в замок и более не покинет свою голубку.
Утро выдалось хмурое, ветер наполнял паруса, швыряя соленые брызги в суровые лица датчан. Две небольшие ладьи быстро приближались с юго-запада к острову. Гребцам даже не приходилось работать – ветер делал всё за них. Угрюмые датчане и норвежцы вглядывались в туманные очертания острова Рюгена, знакомого их родителям по военной кампании славного Эрика Второго, когда остров был быстро захвачен, но триумфу помешало вторжение отрядов Священной Римской империи.
Сейчас же воины с тревогой всматривались в скалистые берега и чувствовали себя не в своей тарелке. На них были лишь охотничьи костюмы, латы не тяготили плеч. Да и оружия им не разрешили взять больше, чем пристало охотнику. Угрюмый косматый норвежец крутил в руках, более привычных к могучему топору, похожему на молот, короткий охотничий нож, коим легко свежевать тушу оленя, но не крушить шлемы и черепа врагов.
Харлунд недовольно смотрел на примолкших воинов.
– Эй, взбодритесь, друзья! Мне и самому не по нутру эта охота, но помните, что мы плывем не прохлаждаться и чревоугодничать, а на разведку! Эхехей!
– Хей! – довольно вяло отвечали ему воины.
– По крайней мере, нам светит славная охота! Покажем этим дикарям, что датские воины умеют стрелять так метко, что им и не снилось!
Воины одобрительно загудели. Харлунд взглянул на вторую ладью, шедшую чуть позади. Он разглядел своего друга Ингмара, который тоже подбадривал охотников, размахивая могучими ручищами.
Харлунд сомневался в решении дяди. Брать в жены язычницу, да еще из той земли, которую проще завоевать, чем выстраивать сложные политические композиции! Нет, это не для него! Харлунд, как и его верные друзья, плывшие с ним в ладье, был рожден для сечи, а не для придворных интриг. Он очень ценил хладнокровие Ингмара, который в душе негодовал так же, как и Харлунд, но совершенно не показывал этого маленькой дружине, которая в свою очередь не скрывала неудовольствия от необходимости такой миролюбивой охоты. Датчане и норвежцы привыкли к битвам, и добрые доспехи, короткий меч, боевой топор и окованный железом щит нужны воину, как вода или воздух. Каждый воин дружины готов сражаться голыми руками, унеся с собой в могилу десяток вражеских душ, но лезть таким малым числом в самое логово врага уже выходило за рамки их понимания.
Харлунд глянул на посланника архиепископа, который скорчился на корме, страдая от морской болезни. Писца сильно укачало, что веселило сидевших рядом воинов, которые хохотали тем громче, чем жалобнее стонал писец. Худосочный лысый монах осенял себя крестным знамением и причитал, то и дело высовывал голову за борт, повергая косматого норвежца и долговязого ютландца-островитянина в дикий восторг. Они хлопали беднягу по спине, якобы подбадривая, но, когда он в очередной раз перевешивался за борт, здоровяк-космач подпрыгивал на своем месте, пытаясь раскачать ладью.
Харлунд чуть заметно улыбнулся. Он сам с большим удовольствием столкнул бы этого монаха за борт, но обещал дяде и архиепископу, что будет обеспечивать посланнику безопасность, и с деланной сердитостью прикрикнул на расшалившихся товарищей.
Тем временем быстро приближались утесы Рюгена. Уже стали различимы мостки, где могли причалить их ладьи. Однако ни одной лодки островитян видно не было, хотя они и слыли заправскими мореходами и пиратами, совершавшими еще не так давно опустошительные набеги на Ютландию. Тут Харлунд увидел людей, махавших им и готовых пришвартовать ладьи. Паруса спустили, гребцы налегли на весла. Воины заерзали на скамьях наподобие скаковых лошадей, готовых пуститься с места галопом.
Встречающие гостей островитяне глубоко поклонились Харлунду, приглашая его оседлать лучшего, по их словам, скакуна и проследовать в замок Каренц.