Итак, это была подлинно народная война. Одно это заставляет с уважением относиться к Пугачеву и его сподвижникам – Хлопуше, Чике Зарубину, Белобородову, Салавату Юлаеву, коль скоро крестьяне и горожане тысячами переходили на сторону восставших, солдаты, не слушая своих командиров, примыкали к пугачевцам, купцы сами подносили им деньги, священники встречали иконами и молились за здравие государя Петра III-го. И это невзирая на жестокости и даже безобразия и кощунства, которыми сопровождалось пугачевское восстание, как и всякое народное восстание. Значит, народ русский и другие народы, не отделявшие себя от русского государства и русского царя, видели в Пугачеве и пугачевцах своих заступников и освободителей. Значит, сама История говорила дерзким и полуграмотным слогом подметных писем пугачевцев. А в истории, как замечал великий Гегель, свершается судьба духа народа, высший суд Мирового Разума. Можно сколько угодно не принимать подлинно историческое событие – это будет означать лишь наше отлучение от духа народа и духа истории, который дышит, где хочет, невзирая на наши предпочтения и антипатии.

Другой штамп принадлежит советской официозной историографии. Согласно ему Крестьянская война была борьбой беднейших слоев общества, простонародья, против феодализма и царизма, то есть прежде всего, против экономического угнетения. Штамп этот связан с догмами вульгарного, примитизированного идеологического марксизма, который требовал применять списанную с западной истории упрощенную схему развития общества (первобытный строй – рабовладение-феодализм – капитализм) ко всем цивилизациям, без учета их особенностей. Эта идеологическая картинка рассыпается, как только мы поверим ее элементарными фактами. Прежде всего, поводом к восстанию были вовсе не экономические тяготы, которые повсюду выискивают и возводят в ранг основных экономикоцентристы от вульгарного марксизма (сохранившие этот свой взгляд на вещи, даже когда перешли в противоположный стан – к либералам). Это на Западе крестьяне, ремесленники, торговцы, рабочие могут бороться только лишь за сытую жизнь, за послабления по работе и т. д. и т. п. Экономикоцентризм, который во всем остальном мире является абстракцией, на Западе обрел жизнь в реальных членах атомизированного гражданского общества. Благодаря стечению исторических и геополитических обстоятельств и возникновению извращенного варианта христианства – протестантизма, придающего обогащению сакральный смысл, на Западе возник невиданный и нигде больше не воспроизводимый тип человека – гомо экономикус. Но совсем иначе дело обстояло и обстоит в иных, неевропейских цивилизациях.

В России даже извечный крестьянский клич: «Земли!» имел не столько экономическое, сколько нравственное значение. Русский крестьянин, взбунтовавшись, воевал не за частную собственность на землю (ее он как раз отторгал, вспомним трудности, с которыми столкнулась реформа Столыпина, направленная на приватизацию общинных земель и превращение крестьян-общинников в фермеров-единоличников), а, наоборот, против частной собственности на землю, потому что земля, по его представлениям, Божья, распоряжается ей государь и он и предоставляет землю миру, крестьянской общине[291]. В.В. Кожинов так писал об этой особенности русского менталитета, отобразившейся в русских восстаниях: «.. едва ли есть серьезные основания полагать, что самые мощные из этих бунтов – «болотниковщина» (1606–1607), «разинщина» (1670–1671), «булавинщина» (1707–1709), «пугачевщина» (1773–1775) – разряжались в силу резкого увеличения этих самых «эксплуатации» и «гнета», которые будто бы были намного слабее в периоды между бунтами»[292]. И ссылаясь на историка Ключевского, Кожинов довершает мысль: «… суть дела заключалась в недоверии широких слоев населения к наличной власти»[293]. Иными словами, В.В. Кожинов подчеркивает принципиальную монархичность или, лучше сказать, великодержавность русского сознания, естественность для него идеи сильной, самодержавно управляемой государственности (парадоксально сосуществующую со стремлением к бунтарству и воле), которая проявляется даже в народных революциях. Кстати, и прямым поводом к пугачевскому восстанию стала как раз странная и вызвавшая много кривотолков в народе смерть Петра III-го, что в глазах широких слоев россиян поначалу ставило под сомнение легитимность екатерининского царствования, а также знаменитый Указ Петра III (реального, а не самозванца) об освобождении дворянства, который разрушал конструкцию русского «служилого государства», освобождая дворян от государевой службы, но оставляя «в крепости» крестьян, что народом, естественно, было воспринято как предательство со стороны национальной элиты, как явное ее стремление свои собственные сословные интересы поставить выше общегосударственных.

Да и о какой борьбе с феодализмом в России XVIII века можно говорить, если сама марксистская теория утверждает, что бороться с феодализмом как таковым может лишь новый класс, вызревший в недрах феодального общества и не связанный с ним органическими связями – буржуазия? Такой же класс феодального общества, как крестьянство, который и составил костяк пугачевцев, мог бороться только за тот или иной, приемлемый для них вид феодализма. Так оно впрочем и было (если вообще возможно употреблять западный термин «феодализм» по отношению к российскому обществу без особой натяжки; кстати, сами Маркс и Энгельс, в отличии от их позднейших советских толкователей, сомневались в правомерности этого, и, скорее, относили Россию к типу восточных цивилизаций, которые существенно отличались и отличаются от Запада на всех этапах его истории[294]). Мы еще раз должны указать на тот непреложный факт, что пугачевское восстание было стихийно-монархическим, пугачевцы бились за нового «народного царя» (и зачастую даже не за Петра III-го, а за «царя Пугача», чего не скрывал, например, Салават Юлаев в своих песнях). Очевидно, это совершено несовместимо с тезисом об «антифеодальном характере пугачевщины».