Тем не менее все знали: дом у него добротный, дети сытые, хорошо одетые и обутые, а жена, умершая от лихорадки три года назад, не торговалась за мелочи и постоянно меняла платья. Чужакам достаток объяснялся мастерской по ремонту обуви, которую Ловкач держал на окраине Прихолмья. Ну а от семьи правда не скрывалась.

— Испугался, малец?

— Нет, дядя. — А Ли умылся росой с куста малины и почувствовал себя почти человеком. — А почему никого нет? И, это… Надо бы лица как-то прикрыть? Вдруг кто знакомый попадется?

— Ты что это, сопляк, знакомых грабить собрался?

Трудный вопрос… Грабить не хотелось вообще, да желудок выдавал раскатистые трели, из прохудившейся обуви выглядывали пальцы, на штанах заплаток было столько, что они напоминали лоскутное одеяло. Еще и у бабки спину прихватило… Ведьма не ведьма, а без настоящих лекарств не обойтись.

— Дядя… Твой сосед на лесопилке работает вроде? Как думаешь, меня туда не взяли бы?

— Разве что бревном, — отрезал Ловкач, щеря широкие желтоватые зубы. — Сам знаешь, откуда у тебя руки растут.

— Дядя! — возмутился А Ли.

— Угу, дядя. Лес ты уже рубил — вместе со своей ногой. Дороги клал — а потом тебе шины накладывали. Коров пас — и сам рогами в боку обзавелся. Болото осушал — еле вытащили. Что там еще было? Всего не упомнишь. Права твоя бабка, головой тебе работать надо, а не спину гнуть, пока сам не загнешься. Погодь немного и увидишь, откуда появляются умные деньги, хе-хе.

«Из карманов простых безоружных трудяг?» — просилось на язык, да разве ж хорошо плевать в колодец, из которого собираешься пить?

Вдали послышалось тарахтение телеги. Ловкач сдвинул к переносице густые кустистые брови и вышел на перекресток — туда, где к тракту сбегались грунтовки от ближайших деревень. Остановился, опираясь на суковатую палку, надвинул на самые глаза свою неизменную соломенную шляпу, подбоченился… Издали он напоминал нелепую фигурку из традиционного валесийского театра, что обречена на роль статиста в каждом представлении. Но те, кто присматривался к нему внимательнее, видели: несмотря на увечья, в Ловкаче нет ничего жалкого. Он крепко держался за жизнь и мог дать фору молодым здоровым лбам, что маялись бездельем дни напролет.

Из тумана, что начал рассеиваться, вынырнула невысокая рабочая лошадка, тянувшая пустой (не считая ее хозяина) воз. Увидев оккупированный перекресток, селянин переменился в лице и зашарил под обитой войлоком доской-сиденьем.

— Держи, кровопивец! — прозвучало с такой ненавистью, что А Ли вздрогнул и непроизвольно втянул голову в плечи. — Погибели на вас нет, изверги клятые… Это с Рудой, Большой, Зеленой и Лисьей Топи.

К ногам напарника шлепнулся увесистый кошелек, набитый бумажными деньгами. Ловкач поддел его палкой и ловко поймал на лету.

— Благодарствую, Топь. — Приподнял шляпу. — Как жизнь?

— Когда разбойников вроде тебя перевешают, станет гораздо лучше!

Лошадь, пофыркивая, развернулась и утопала в туман. Проклятия селянина слышались еще долго — даже тогда, когда стих цокот копыт.

— Дядя… — Не таким А Ли представлял разбойничье дело. — Все эти Топи… Они так тебя боятся, что платят до ограбления? То есть вместо грабежа? Разве это нормально?

— Репутация, малец, — половина успеха. — Ловкач спрятал кошелек в крепкую заплечную сумку и вытащил снедь, собранную «папе на работу» его младшими дочерями. — Раньше надо было гоняться за ними, высунув язык, и молиться, чтоб они не погнались в ответ, а теперь вишь? Сами приходят и не опаздывают. Хочешь курочку? Пока с равнин подтянутся, успеем перекусить.

Есть А Ли хотел всегда: организм, которому приходилось крепчать на огурцах и кабачках, воспринимал любое съедобное вещество как деликатес. Но обидные (пусть и справедливые) слова селянина напрочь отбили аппетит. Правда, лишь до момента, когда Ловкач развернул промасленную бумагу и аромат запеченной куриной грудки вырвался на свободу.