Мы пили эгг-ног[16] и ели оладьи в форме Санта-Клауса с племянниками Гаррисона; его родители интересовались, как поживает моя мать, и я вымученно отвечала. Конечно же, они хотели внуков («Главное, чтобы вы сами были готовы, но чем скорее, тем лучше!»), и я чувствовала себя не столько человеком, сколько ходячим инкубатором. Нам даже подарили крошечный рождественский чулок для будущего малютки Берка, и, хотя я говорила, что не планирую менять фамилию, будущие родственники пропустили это мимо ушей.
Я улыбалась так старательно, что сводило челюсти, и отчаянно искала во всем плюсы. «Когда мы поженимся, они будут вести себя по-другому». (А может быть, и нет.) «Возможно, в следующем году они учтут, что я еврейка». (Маловероятно.) «По крайней мере, оладьи вкусные». (Ну хоть что-то.) Когда Гаррисон спрашивал, все ли в порядке, я отвечала, что все прекрасно, и продолжала улыбаться.
В этом году хотя бы не надо притворяться, что я люблю эгг-ног.
Ханука уже закончилась, и я работаю в рождественские каникулы, чтобы получить двойную плату. В медийной сфере принято считать, что все евреи по умолчанию готовы работать двадцать пятого декабря – предположение не самое справедливое, однако дополнительным деньгам я всегда рада.
Хотя я держу депрессию под контролем, порой случаются черные дни, когда на плечи наваливается тяжесть, простые задачи становятся непосильными, а мозг охотно конструирует пессимистические сценарии. Например, что я буду вечно страдать на этой работе. Или что Торренс узнает о наших с Расселом планах и выживет меня из отрасли. Или что мать бросит лечение. Или что у меня никогда больше не будет отношений.
Короче говоря, в такие дни мне хреново. Можно отвлечься или обратиться за помощью к психологу, но иногда это надо просто пережить, напоминая себе, что такое состояние не длится вечно.
Во всех своих отношениях я старательно скрывала черные дни: записывалась на последние деньги в спа-салон или притворялась, что у меня дела, садилась в машину и уезжала – иногда до какой-нибудь закусочной, где часами сидела в автомобиле на парковке и отчаянно старалась не заливать слезами купленный тако.
Обычно мне не хочется никого видеть в такие дни, потому что вымучивать из себя улыбку – все равно что пытаться превратить бетон в золото. К сожалению, именно сегодня такое состояние совпало с сообщением от Гаррисона: через два дня после Рождества (которое я провела в китайском ресторане с семьей брата) мой бывший просит зайти за вещами. Соблазнительно ответить гифкой с Торренс «может, чуть попозже», однако вместо этого я еду к Гаррисону с твердым намерением взять вещи и тут же уйти.
Пытаясь найти парковку в своем бывшем районе, я грущу о старой жизни. Иногда мы по полчаса кружили, ища, где бы припарковаться, потому что не желали платить двести долларов в месяц за парковку в гараже нашего жилого комплекса. Кто бы мог подумать, что нехватка парковочных мест может вызвать такую тоску по прошлому!
Когда Гаррисон впускает меня в квартиру, я испытываю острое желание распластаться на пушистом ковре, накрывшись плетеным ковриком и прижавшись к буфету орехового дерева (поразительно, кстати, что у кого-то в квартире помещается буфет). Как же я любила это место!.. Здесь еще полно следов моего присутствия, и я внезапно осознаю, что расставание случилось совсем недавно. На стене до сих пор висит гобелен, который я купила на блошином рынке, и гнутый медный торшер никуда не делся.
Гаррисон остался здесь, потому что он может себе позволить снимать двухкомнатную квартиру, а я нет. После свадьбы мы думали купить дом, однако расставаться с этой квартирой не хотелось. Пожалуй, сейчас я скучаю по ней больше, чем по бывшему жениху, и это хороший знак.
Гаррисон – высокий, светлокожий, с мягкими темными волосами и темными глазами – стандартная модель Привлекательного Мужчины в возрасте от двадцати пяти до тридцати четырех лет. Под левой скулой у него маленькая родинка, на подбородке – впадинка, в которую я любила тыкать пальцем, потому что его это смешило.
– Привет! – говорит он тоном значительно более дружеским, чем можно было судить по его сообщению. – Отлично выглядишь!
Наглое вранье. Я пятнадцать минут поднималась в гору, припарковав автомобиль далеко от дома, и теперь волосы стоят дыбом от ветра, а грудь намертво приклеилась к лифчику. Ностальгия быстро уступает место раздражению. Спа-салон сейчас не помешал бы.
– Я припарковалась в зоне погрузки, так что задерживаться не могу.
– Да, с парковкой тут по-прежнему хреново, прости… – смущается Гаррисон, и это меня трогает. Ведь были у нас и хорошие времена, хотя чем дальше, тем труднее они вспоминаются. Летом мы нагружали машину закусками и ехали смотреть кино под открытым небом, а точнее – целоваться на заднем сиденье, пока кто-нибудь не застукает нас, как влюбленных подростков. Или Гаррисон принимал таблетку от аллергии, и мы ехали в котокафе – пить латте с котятами на коленях. Всякий раз, когда кто-то узнавал во мне телеведущую, Гаррисон сиял от гордости: «Это так круто!»
– Это все? – спрашиваю я, когда он вручает мне коробку с кухонной утварью и прочими мелочами. Надо спешить домой – выполнять программу черного дня: утяжеленное одеяло, реалити-шоу и макароны с двойным сыром. При мысли об этом становится одновременно и лучше, и хуже.
– Да. Ты спешишь? Я надеялся поговорить…
Гаррисон выглядит таким несчастным, что я сдаюсь и ставлю коробку на пол. Задерживаться здесь – плохая идея, да и вообще ничего лучше тертого чеддера сегодня не предвидится, однако возвращение в квартиру, которая когда-то была и моей, лишило меня воли, поэтому я покорно сажусь на диван рядом с Гаррисоном. Он предлагает что-нибудь выпить, я отказываюсь и сразу жалею об этом, потому что он берет меня за руку и говорит:
– Я скучал по тебе, Ари! Как ты? Только честно!