– Застукала я тут, короче, своего Гелия… Всего и надо, что не вовремя зайти к нему домой… Мне его соседка открыла, он у нее комнату снимает недалеко от «Ударника», наискосок, в самом начале Полянки. Сказал, что дипломную будет писать, что никто не мешает, родители не зудят, красота! Я и решила завезти ему котлеток из кулинарии. Завезла… Подробностей никаких нет, рассказывать нечего, но уж поверь, так мерзко и гадко мне все равно еще никогда не было. – Она посмотрела на подругу темными тревожными глазами. – Даже на секунду показалось, что я исчезаю, расплавляюсь… До сих пор в голове постоянно жжет… Понимаешь, он мне просто не открыл. Но я же слышала там возню, понимала, что не один. Стояла под дверью и слушала как оплеванная. Не думала, что так тошно станет… А как же я, спрашивается? Сейчас-то понимаю, что увидела в нем больше, чем в нем было. По молодости и дурости своей. Намного больше. Ты себе даже не представляешь, сколько красивых слов было сказано за эти несколько лет. И куда вот мне теперь?

Она замолчала, отрешенно глядя перед собой застывшим взглядом, чужим, нутряным. Это была уже не та Ирка Королева, знакомая Кате с детства, и даже не просто двадцатилетняя беспечная девчонка – перед ней сидела пожившая снулая баба, которой уже успело все отчаянно надоесть. Катя застыла, совершенно не понимая, что в этом случае можно ответить, в семье такое если и обсуждалось, то речь шла в основном о поживших товарищах, которые, как говорила Лидка, «сходили налево», загуляли немного для того, чтобы, так сказать, освежить семейные отношения, такое сплошь и рядом! И жены, кстати, если умные, прекрасно это понимали. Репутация у большинства из тех, кто приходил в дом к Крещенским, была, мягко говоря, подмочена, но в обществе относились к этому если не с одобрением, то с пониманием, мол, люди творческие, эмоциональные, ищущие, им для вдохновения необходимо! А иначе как муза придет, ее ж чем-то приманить надо. Вот и приманивали кто как может. Но тут был другой случай – чистой воды предательство, предательство первой любви, такое трудно простить, казалось Ирке. Катя задумалась, а Лидка уже спешила с кухни с тарелкой пахучего дымящегося супа, который аккуратно, чтобы никого не обжечь, поставила перед Иркой.

– Сейчас сметанки принесу. Катюль, а ты пока хлебушка нарежь.

Вот бы рассказать бабушке, подумала Катя, вот бы посоветоваться, уж она бы точно научила, что делать… Но, поймав немигающий Иркин взгляд с припущенными веками, поняла, что этот номер точно не пройдет.

– Давайте, девочки, начинайте, пока не остыло! И Боньке со стола ничего не давать! Он в последнее время так обнаглел, все время клянчит, словно из голодного края!

Бонька радостно оглянулся, услышав свое имя, и пошел прямиком под стол, на свою исходную попрошайничью позицию. На Катю у него надежды было мало, ни кусочка не даст, проверено, а Ирка могла расщедриться, тихонько так, незаметненько что-то и подкинуть исподтишка. Если, конечно, ей морду на колени положить и тяжело вздыхать, тогда точно должна дать.

Катерина потянула носом и на минуту отвлеклась. Бабушкин грибной суп пах почему-то не супом, а летом. Ведь запахи – это воспоминания. Во всяком случае, Кате так казалось. Она водила ложкой по тарелке, вылавливая плотные кусочки грибов, спрятавшихся в перловке, а сама вспоминала духмяную, распаренную солнцем поляну, куда они однажды вышли с папой, когда поехали за черникой в сосновые латвийские леса. Травы почти не было, только мягкий мох и высокие мачтовые сосны, светящиеся почти оранжевым, даже, скорее, янтарным цветом. И запах, этот маслянистый запах был воистину чудесным: откуда-то тянуло дымом, который, смешавшись с ароматом сосновой хвои, забродившего меда, летней листвы и трухлявых древесных веток, превратился в настоящий бальзам. Ноги утопали во мху, земля под ним была сырая и тоже восхитительно пахла крепким духом грибницы. Грибов, казалось, тут-то и быть не могло – как им пробиться сквозь плотную шубу из мха? Но нет, пролезли, продрались, просунулись, чтобы показать свои карие шляпки, молодые и упругие, пока еще нетронутые улитками. Вскрикнув по-детски, Катя стала яростно и азартно собирать их в корзинки, предназначенные для черники, совсем не для грибов. И даже Роберт, не замеченный раньше в грибной охоте, изумленно вынимал крепенькие белые из мха, улыбаясь тому, как легко, без единого усилия они отходят от гнезда, совсем без упрямства и капризов, так, словно кто-то только что понатыкал их под соснами и спрятался в кустах, радуясь удачной шутке. Запах этот грибного леса глубоко засел тогда в девичьих мозгах, хоть с тех пор почти и не встречался, а теперь этим восхитительным супом приятно напомнил о себе. Даже Ирка, уж на что не любила в принципе есть, с удовольствием добирала последние ложки Лидкиного особого супа. И несмотря на то, что Бонька тяжело вздыхал из-под стола, давать ему особо было пока нечего.

– Голубчики! – торжественно объявила, как конферансье, Лидка, ставя на подставку утятницу с плотными рядами голубцов, утонувших в томатно-сметанном соусе.

– Спасибо, Лидия Яковлевна, я больше не могу. А суп был и правда очень вкусный! – поблагодарила Ирка.

– Один! Всего один за мое здоровье! – нашлась Лидка, и сопротивляться тут уже стало бессмысленно.

Лидка снова ушла на кухню и запела что-то про глаза чайного цвета, вторя Ободзинскому из радио:

Слова «супроти́́́в» и «напроти́в» звучали смешно, даже по-дурацки, когда пелись с ударением на последнем слоге. Но Лидка тщательно их выговаривала, именно так, как было задумано авторами. Катя улыбнулась, а Ободзинскому было все равно – он и не догадывался, что поет в дуэте с Лидкой.

– В общем, такие дела. А я с этими мыслями уже который день ложусь и встаю, никак не могу перестать об этом думать. Клялся-божился потом, конечно, что просто из любопытства решил попробовать и понял, что лучше меня нет. А дверь не открыл, потому что стыдно было. А мне и посоветоваться не с кем, понять не могу, что теперь делать-то? – с тихой надеждой спросила Ирка.

Катя замялась, не очень понимая, что ответить.

– Давай я с Демкой посоветуюсь, может, предложит что-то дельное.

– Ты что, дура, что ли? Что ты ему скажешь? Что меня на кого-то там променяли? Ты в своем уме? Как я буду ему потом в глаза смотреть? И вообще всем… Состояние такое мерзкое, хоть в петлю… – Голос Ирки сник и потускнел. Она отодвинула тарелку с недоеденным голубцом и снова глубоко вздохнула. – Видимо, это единственный выход… – Глаза ее забегали туда-сюда, она горько усмехнулась и дунула на челку так, что та на мгновение вздыбилась. Потом вновь посмотрела на подругу, теперь уже безо всякой надежды.

– Не будь дурой. На нем свет клином не сошелся. Можно не говорить никому, не вопрос, тогда просто уйди от него и никогда не возвращайся. – Катя больше ничего и придумать не могла, а что, это ей казалось самым правильным решением.

Ирка взглянула на нее исподлобья и, снова заковыряв вилкой в голубцовой начинке, только и сказала зыбким голосом:

– Да, просто уйду… Это легче всего. Ты права.

Потом к ним подсела Лидка со своими шутками и прибаутками, Ирка вроде как оживилась, положила себе еще голубчик и после чая в спокойном, даже, можно сказать, благостном настроении ушла, обещав почаще заглядывать при условии, что ее накормят таким вкусным грибным супом, теперь уже ее любимым.