Рано утром откуда-то выходили дворники в огромных безразмерных валенках, с широкими лопатами и ведрами ярко-оранжевого песка. Утро и начиналось с этого, такого знакомого мерного скребущего звука – вжик-вжик лопатой, вжик-вжик, не сбивая такта. А потом пятерней в песок и – как сеятели со старых плакатов, равномерно раскидывали его на вверенном участке, чтобы окрасить бесцветную утреннюю зимнюю улицу в радостный апельсиновый цвет.

Машина в такие морозы заводилась из рук вон плохо. В особо холодные дни, когда наутро намечалось куда-то обязательно ехать, Дементию приходилось выскакивать во двор по несколько раз за ночь, чтобы прогреть мотор, или же вообще притаскивать домой аккумулятор, чтоб бедняга этот вконец не замерз и наутро был дееспособным. Да еще эта дурная секретка капризничала, видимо, тоже была теплолюбивой и от холода по ночам срывалась, отчаянно голося на весь двор. Двор от этих ночных душераздирающих звуков вздрагивал и зло хлопал закрывающимися форточками. Его колодезная конфигурация, как назло, до невозможности усиливала эти завывания, сирена орала на все лады громко, долго и устрашающе, так, что слышно было и композиторам в соседнем дворе тоже.

Морозы тянулись весь январь, в начале февраля к ним присоседился еще и пронизывающий, обжигающий ветер, и выходить на улицу совсем не хотелось. Но куда было деваться – институт, хочешь не хочешь – иди учись. Молодые жили пока на Горького, мама с Лидкой настояли, волновались, все-таки первая беременность у девочки, глаз да глаз за дитем, за Катей то есть. А то спокойно может уйти, не позавтракав, мужа покормит – за этим делом следила с ответственностью, – а сама сухомятку какую-нибудь сунет себе в рот и давай опаздывать – пошли-пошли, быстрей-быстрей, мне к первой паре… Поэтому Лидка и вставала по утрам у руля – кашку на молочке сварить, обычно геркулес или манную, без комочков, маслицем сдобрить, курагу туда же замоченную подбавить, чернослив, который с вечера в воде постоял, – сами знаете для чего, тостики на сковородочке, яички в мешочек, колбаску докторскую свеженькую и какао – как без этого детей на волю отпустить? И все с неизменной улыбкой, с явною любовью, даже любованием, скрытой гордостью какой-то: ласточки мои дорогие, птенчики, воробушки, голубки мои хорошие – они всегда были для нее какими-нибудь птичками, разными, по настроению, но именно птичками. Вот так до лифта проводит, улыбаясь, перекрестит на дорожку тихонечко, якобы незаметненько, и пойдет себе, что-то под нос напевая, задумываться об обеде.

Дементий, никогда не знавший бабушкиной, да и настоящей материнской любви – чего уж тут скрывать, сам об этом печалился, – Лидку полюбил всей своей юношеской, совсем еще щенячьей душой, с удивлением открывая в себе новые грани глубинных возможностей. Неужели с такой теплотой и так самозабвенно можно было вдруг привязаться к совсем чужому человеку, к чьей-то бабушке, пусть еще не совсем древней, но далеко не первой свежести и внешности уже пожухшей. Но внешность тут была ни при чем, хоть в возрасте Дементия это очень даже было и важно. Лидка, эта «чужая бабушка», излучала какой-то особый волшебный внутренний свет, который, скорее всего, юноша до этого ни в ком еще не встречал и не видел, но отчетливо чувствовал, может даже не очень осознавая, что происходит и почему Лидия Яковлевна так ему интересна. Что бы она ему ни рассказывала, будь то байки из ее далекой молодой жизни еще аж при Ленине и Сталине, будь то подробности ее многочисленных романов и даже – о Господи! – ее недвусмысленные намеки на ориентацию своих закадычных друзей-балерунов Севы и Володи, – все это поражало свободой и простотой, с которой Лидка об этом говорила. Собственные родители были дома с Дементием немногословны, строги и чопорны, никакие более или менее опасные темы не затрагивались вообще. Да и было им особо не до разговоров. Отец семью навещал редко, все больше мотаясь по командировкам, в основном заграничным, мама приходила с работы уставшая, поникшая и немногословная. Не до откровенностей. Воспитание их было суровым, сугубо коммунистическим, по ясно и четко изложенным принципам очередного исторического съезда и с верой в светлое будущее. Все было заранее рассчитано и предначертано, ничего неожиданного не планировалось. И все эти милые разговоры по душам мамы или папы с сыном в их семье вообще не предусматривались. Сыт, одет, обучен – что еще нужно? Вот уже и женат. И когда мальчик попал в эту необычную семью, семью Крещенских, в питательную и питающую любовью среду, где все друг друга не просто любили, а обожали, он сначала удивился – неужели так и вправду бывает, неужели не притворяются? – а потом и сам с радостью полностью растворился в этом новом для себя ощущении. К Кате он испытывал нежнейшие чувства, ему казалось, что на большее он точно не способен, что любви на других просто не может остаться, не заложено в нем, но нет, ошибался. Потенциал был, и еще какой! Его словно вывезли из северной хмурой и неприветливой страны, где и людей-то за шапками и тулупами не разглядишь, и доставили к теплому морю, на песчаный пляжик, где зелень, цветочки, птички поют и люди улыбаются и играют в волейбол. Он поудивлялся, поприслушивался к себе, а потом научился не только принимать эту любовь, но и дарить ее другим. Сильнее всего, после Кати, конечно, прикипел к Лидке. Пел по утрам ей песню, от которой она расцветала, репертуар никогда не менялся:

Лидка действительно была в то время кудрявой до неприличия, попала как-то не к своему мастеру в парикмахерской, не к Зиночке, та оказалась на больничном. Ее и завили как барашка, стыдно выйти. Завивка была химической, дорогущей – на целых шесть рублей, перманент, одним словом, его еще шестимесячной называли. Лидка проходила овцой довольно долго, и песня эта как нельзя кстати ей подошла. «Кудрявая, что ж ты не рада?» – дурным голосом заводил Дементий, и Лидка, с готовностью улыбаясь, всегда отвечала: «Я рада, Демушка, я рада, что ты!» И срочно вступала в песню со следующего куплета. Так утро и начиналось в семье Крещенских – с «Песни о встречном»! Да и записочки Дементий тоже научился писать дурацкие, записки вообще были отличительной и удивительной чертой этой семьи, хотелось не только словами, но и письменно сказать о своей любви, оставить, так сказать, артефакты.

А вот с чего началось Катино утро в двадцатилетний день ее рождения:

И Лидка вторит: «Дорогой мой человечек! Поздравляю тебя с днем рождения! Желаю тебе и всей твоей семье здоровья! Я восхищаюсь твоим умом, элегантностью и всем, что дано тебе мамой, папой и мной! Обнимаю, целую, очень люблю! Твоя Лидка».

Эти записочки согревали посильнее центрального отопления, создавали удивительный уют, неповторимую атмосферу тихого счастья, о котором не получится рассказать, а можно лишь почувствовать на себе, оказавшись каким-то чудом внутри этой семьи, что и выпало на долю Дементия, совсем еще подлётка – шутка ли, уже в семнадцать лет! Но он быстро, совершенно не сопротивляясь, принял негласные правила, абсолютно новые для него и неожиданные, и вскоре сам с радостью включился в эту вроде как игру. Проверял сначала свои возможности на Лидке, даже не на законной жене, а именно на Лидке, – все ли правильно, не выбросит ли записочку сразу в мусор, не обсмеет ли его при всех, не прицепится ли к ошибкам в его каракулях? Но нет, Лидка на все его писульки отзывалась с большим вниманием и любовью, складывала их у себя в комнате и каждый день явно ждала новую порцию юношеских мыслей.

«Кудрявая! Забирая жену в институт, буду внимательно следить за ее диетой! Обещаю! Ни о чем не волнуйтесь! Придем как придем, но обязательно! Ваш Дементий».

«Очень вкусный вчера был суп! Есть ли надежда, что ма-а-а-аленькая тарелочка осталась и на сегодня?»

«Сегодня вернемся позже, сразу из института заедем к врачу – пора по сроку! Катя совсем уже не волнуется, все вроде идет нормально. Так что как только, так сразу – жди меня и я вернусь, only very much!»

Дементия в семье Крещенских полюбили все, кроме, конечно же, няньки Нюрки… Он для нее стал опасным придатком к уже давно нелюбимой Катерине, подозрительным и коварным, как она это себе придумала, зловредным юнцом, который с детства аж до его нынешних двадцати лет только и делал, что вынашивал злодейский план: как бы так прилипнуть к порядочной семье с малым дитятей и начать объедать этих достойных людей и, главное, «рабенка».

За кулисами Колонного зала. Диктор телевидения Светлана Моргунова с сестрой Кати, Алёна, Людмила Гурченко, жена композитора Марка Фрадкина Раюша, Леонид Утёсов и Роберт. Середина 70-х

Она шипела и фыркала на него, как помесь змеюки с кошкой, делала страшные гримасы, словно готовилась к поступлению в театральный и проверяла на бедном парне свой талант, а могла и тарелку с едой отнять, пока, конечно, никто не видит, если ей вдруг казалось, что «этот» много себе навалил. Ну а если бедный заклеванный Дементий обращался к малой, то Нюрка налетала на него как фурия, закрывая впалой грудью Лиску и сгибаясь в тех местах, которые у человека вообще не должны были сгибаться. Потом, бросив на парня испепеляющий взгляд, начинала причитать как ненормальная: «Ты ж моя хорошая, ты ж мой ребятенок, пошли быстрей отсюда, не слухай его, слухай меня, меня слухай, говорю!» Но Катя Дементию все быстро про Нюрку объяснила, и вопросов больше не возникало. Он просто ее сторонился.

За кулисами Колонного зала Дома Союзов. Роберт с дочками и диктором телевидения Светланой Моргуновой. 1979 год

Родители Дементия совершенно не показывались, жили своей привычной отдельной жизнью и возникали на горизонте редко. Дементию скучать было некогда, и к ним он абсолютно не стремился, не было нужды и особого желания возвращаться в прошлую жизнь и с ними тесно общаться. Ушел и ушел. Кате было это дико – как так, почти не видеть родителей, живя с ними в одном городе, не общаться каждый день, не спрашивать совета по любому поводу… Отец, правда, и сам звонил сыну, но тогда это было даже хуже, чем если бы он пропадал, – разговор часто затягивался на час, а то и больше, начинаясь обычно со слов «сынок, не волнуйся, это простой будничный звонок». Разговоры в выходные обязательно отличались началом беседы, поскольку будни оставались уже в прошлом. «Это простой воскресный (или субботний) звонок», – говорил отец и затягивал свою долгую шарманку ни о чем, но в целях сугубо воспитательных. Хорошо, что телефон в квартире Крещенских был на длиннющем шнуре и можно было уйти в комнату, чтобы никому на кухне не мешать. Кстати, вопрос о том, почему они окончательно не съедут и не начнут самостоятельную жизнь, звучал постоянно. Ответ, что Кате сложно самой готовить, что у нее токсикоз, воротит от самого вида еды, да ни времени, ни сил после института уже ни на что не хватает, отца не устраивал – так положено, это правило для советской семьи, особенно если есть своя отдельная квартира. Сразу же начиналось: «вот мы с твоей мамой в наше время…» – и далее следовало перечисление всех принципов и правил, по которым они вели свой семейный уклад, когда начинали совместную жизнь в славных пятидесяти годах, по пунктам, подробно, долго и нудно. Катя начинала вопросительно заглядывать в комнату, когда разговор уже норовил перевалить за час, и с надеждой посматривала мужу в глаза – ну что, долго еще? а сейчас? ты же весь вечер на телефоне… Но Дементий лишь строил очень говорящую гримасу и недоуменно пожимал плечами – а кто ж его знает? Но всегда тихо дослушивал одни и те же воспоминания до конца, не прерывая потока отцовских мыслей, – да, папа, я слушаю, папа, да, я здесь. Видимо, отец так восполнял общение, которое недодал сыну в детстве. А может, уже и начинал наставлять, как правильно воспитывать еще не родившуюся дочь.

Подруги в институте, а их на курсе всего-то двенадцать девочек было, о Катином положении уже прознали. Да и как было этого не заметить – она слегка округлилась, помягчела, замедлилась и сменила модную зеленую мини-юбку на просторные теплые брюки-клеш. По лестницам уже не носилась галопом через две ступеньки, по коридорам ходила важно, мило переваливаясь и гордо себя неся. Мимо курилок спешила, демонстративно зажав нос, чтобы не вдохнуть дым, а после занятий они с Дементием по-стариковски все чаще отправлялась домой, а не на буйные студенческие гулянья к кому-то на флэт. Иногда даже шли пешком, чтобы прогуляться и подышать свежим воздухом. Друзья не приставали, понимали, что тут уж не переубедить, лучше со своими предложениями и не соваться.