– И сейчас собираюсь убить, – сказала я, взвешивая на ладони нож.

Он открыл глаза. Пот с лица стекал ему на грудь, смешивался с проступившей на плече и руке кровью. Он, казалось, ничего этого не замечал. Он не сводил с меня глаз. Будто весь мир пропал, канул в мутную жижу.

Я держала в одной руке бронзовый нож, другой поставила между нами копье с бронзовым наконечником.

– Не хочешь спросить почему?

– Нет.

– Что так?

– Ты солжешь.

– Я больше не лгу, – покачала я головой.

– Когда лгала, ты мне больше нравилась.

Я сама закрыла глаза, заглядывая в уголки своего неподатливого сердца, в ожидании удара. Он не ударил.

– Этого я и боялась, – наконец сказала я.

– Чего именно ты боялась?

– Что ты меня к себе не подпустишь.

Открыв глаза, я увидела, как сменяются маски на лице Рука: изумление, недоумение, недоверие. А потом он громко, радостно засмеялся. Со времен Сиа я не слышала, чтобы он так смеялся – как после нашего первого боя, как после нашей первой ночи, когда мы в постели мазали друг другу раны сладко пахнущим снадобьем, передавали из рук в руки бутыль с темным сливовым вином и лечили ссадины легчайшими поцелуями.

– Да, – заговорил он, отсмеявшись. – И верно. Все осложнилось бы, знай я, что ты тащилась в такую даль, чтобы всадить мне нож под ребра.

– Осложнения – это ничего. Сложности я люблю. Но ты же не допустил осложнений.

– Ради вашего чокнутого бога, зачем бы мне их допускать, если «осложнения» в данном случае равняются «смертоубийству»?

Я открыла рот, закрыла, потом сделала еще одну попытку:

– Затем, что ты меня любишь. И я думала, что сумею тебя полюбить.

Он вытаращил глаза: