– Да нас-то куда же больше? – расхохоталась Падме. – А если серьёзно, мы с ней законченные идеалистки, ну, и большие упрямицы тоже. Нас без лебёдки не согнёшь, – она помолчала, глядя на меня, и вдруг сказала: – Брат, у тебя такое лицо, будто ты вспомнил что-то важное, а вот что именно, никак не можешь понять.

– В точку, – кивнул я. – Про Белого Админа. Было у него в комнате что-то такое… Но вот что? Не могу ухватить.

– Не зацикливайся. Подожди немного, и мозг сам сработает. Вот у нас в Сенате был однажды случай… – и Падме принялась рассказывать какую-то историю про забывчивость, вроде тех потерянных очков, что оказались на лбу хозяйки. Потом плавно перешла к другой, не поймёшь, то ли правда, то ли местный сенатский анекдот. А потом неожиданно спросила:

– Не вспомнил?

– Н-нет… То есть, да, вспомнил!

Действительно, интерьер администраторской каморки возник у меня перед глазами так ясно, словно я вот прямо сейчас покинул её. Я стал оценивать его последовательно, проводя по предметам мысленным взглядом. Монтажный стол… Стойка… Рабочий стол. Над ним, полускрытая боковым монитором, старая голография, поблёкшая до потери объёма. На ней двое молодых парней дурачатся у двустворчатых деревянных дверей. Один, в котором с трудом, но можно узнать самого Белого Админа, стучит в стекло. Второй, черноволосый и кудрявый, картинно прижал к створке ухо, прислушиваясь, и скорчил красноречивую рожу: нет, мол, не откроют. Озарение пришло внезапно. Белый Админ и впрямь не зря упомянул лень. Ведь на стене висела вовсе не голография, а выцветший поляроидный снимок. И юнцы на нём стучали в дубовые двери закрытой на ночь станции московского метро.

– Оказывается, я встретил соотечественника, – произнёс я. – И даже этого не понял. А ведь когда Осока по-русски, а он ей ответил, надо, надо было сообразить!

– Да, печально.

– По какому случаю посыпание головы пеплом? – осведомилась Осока, поднимаясь на подиум.

Я пересказал ей всё, что вспомнил.

– Эх, нужно было его, всё же, увезти оттуда! – сокрушённо вздохнула моя подруга.

– Против воли? – усомнилась Падме. – А уверена ты, что не сделала бы хуже? Судя по вашим рассказам, он слегка неадекватен.

– Вероятно, даже не слегка, – печально отозвалась Осока. – Это всё от одиночества. Рассказать, как я на «Горгулье» письма мертвецам писала? «Дорогая мастер Айла, у меня всё нормально…» – договорить она не смогла, махнула рукой, отвернулась к мерцающей призрачной стенке.

– Тихо. Тихо… – Падме в мгновение ока очутилась перед ней, не заметив, что погрузилась спиной в силовое поле, обняла, прижала к себе. – Успокойся. Без воспоминаний мы не были бы людьми.

– Знаю, всё знаю. Уже прошло, спасибо тебе. Это мёртвый Храм так на нас действует, – Осока, не выпуская руки Падме, обернулась ко мне и добавила: – Сейчас захожу к Ситре, она сидит и смотрит в голокрон, а он выключен. И говорит мне, знаете, что? «Только теперь и поняла, как же мы были счастливы вместе».

– Как думаете, а не пригласить ли её жить к нам на главную базу? – предложил я.

– Она же путешественница по натуре, Алекс!

– И что? Дом, тем не менее, у неё будет. Свой дом.

– И сознание того, что любой наш док, любой корабль – это свои, – подхватила Падме. – Что мы – вместе. А для путешествий подарим ей транспортное средство.

– Пожалуй, – сказала Осока. – Да, так и сделаем.