История четвертая,
В огромной палате простой московской больницы нас было человек шестнадцать. И с нами лежали две женщины с двадцатинедельной беременностью, то есть, полсрока отходившие. Да какие женщины… Девчушки лет по девятнадцать-двадцать – не больше. Обе они были замужем и хотели детей. Только вот одна из них имела целых четыре почки вместо двух, а другая – какой-то сложный порок сердца.
Всех нас как-то лечили, готовили к родам, старались, чтобы нашим, пока находившимся у нас внутри деткам было лучше. Делали уколы, давали лекарства…
Но только не этим двум беременным. Их никто не лечил, их беременность сохранять не пытались. Каждое утро в нашей палате начиналось одинаково. Входил лечащий врач и заведующая отделением. Вдвоем они останавливались над кроватями этих молодых женщин и рассказывали им, как они максимум через пять месяцев умрут. «С такими патологиями, как у тебя, не рожают! – громко и раздраженно повторяли они каждой из них. – Это неминуемая смерть в родах или сразу после! Но, скорей всего, до! Вот бумага, подписывай прерывание беременности! И мы сразу несем капельницу! Мы не хотим отвечать, если ты тут умрешь в отделении! Пойми, твоя беременность все равно обречена! Но чем раньше ты согласишься – тем лучше для тебя!». Обе держались, как арестованные на допросе: «Нет. Нет. Не подпишу». Дошло до того, что заведующая в сердцах крикнула одной из них: «Сейчас дадим наркоз прямо в палате, погрузим на каталку и увезем!». «Не имеете права!» – крикнула девочка. «Да, – поджала губы заведующая. – К сожалению, пока еще не имеем…». Та, что с четырьмя почками, после этого сбежала из больницы. Паспорт в той больнице почему-то при поступлении отбирался и возвращался при выписке. Так вот, ей паспорт не отдавали – она через неделю пришла за ним с полицейским! Другая же, по имени Света, еще лежала в палате, когда выписывали меня. Накануне вызвали к заведующему ее мужа – и пришел юный морской офицер, лейтенант, почти мальчик. Выйдя из кабинета, он плакал, не скрываясь. Потом они сидели в коридоре на диванчике, он все так же плакал, целовал ей руки и убеждал сдаться. Проходя мимо, я слышала, как он говорил: «Если хочешь – возьмем малыша из Дома малютки! Но я не переживу, если с тобой что-то случится!». «Нет, нет», – отвечала она, хотя сама тоже плакала. Такая маленькая, худенькая, бледная… И такая стойкая.
Я встретила ее через четыре месяца в роддоме, в послеродовом отделении. Она родила сама, здорового мальчика. Роды были легкие, хотя вокруг, как она рассказывала, стояла «вся дежурная бригада и начмед с главврачом». Хорошо, хоть гроб рядом с акушерским креслом заранее не поставили… Я спросила, не знает ли она про Гулю (ту, с четырьмя почками). И оказалось, что Гуля как раз выписывалась, когда только что родила Света. И тоже родился здоровый мальчик, только Гуле сделали кесарево в тридцать восемь недель. Выписывалась здоровая и счастливая…
Они рискнули и победили. Вот это действительно Поступки, а не то что… – Татьяна кинула выразительный взгляд в сторону откинувшегося в тень Бориса.
– А вы еще говорите, что Бога нет, и ругаете своего сына за то, что у него верующий товарищ, – сказал Станислав.
– Причем здесь Бог? – удивилась Татьяна. – Девчонки проявили смелость и упорство ради своих детей, рискнули собой…
– И Бог их за это помиловал, – тихо закончила Оля Большая. – Я всегда знала и чувствовала, что он любит именно таких – отчаянных… Тех, которым все говорят: «Это невозможно!» – а они делают и побеждают.
– Ой, – досадливо махнула рукой Татьяна. – Давайте не будем в эту плоскость все переводить. Так все человеческие заслуги можно на Бога списать.
– Можно и нужно, – кивнул Станислав. – Сказал же Он: «Без меня не можете творите ничесоже».
– Надо же, какой упрямец, – попыталась улыбнуться Татьяна. – Вот сидите тут, и ждите, пока Он вас от чумы помилует за ваше упрямство.
– А я и жду, что мне еще остается, – легонько дернул уголком рта Станислав. – Вижу, моя очередь рассказывать.
История пятая,
Был у меня десять лет назад друг Иван… Ну, как друг… Насколько может быть другом человеку, родившемуся в конце семидесятых, человек, родившийся за десять лет до войны. Он приходил к нам в школу, выступал перед старшеклассниками со своей книгой про войну и ленинградскую блокаду… Потрясающая то была книга – непричесанная, совершенно правдивая…
Книг о блокаде Ленинграда написано великое множество. Едва ли не каждый выживший или вырвавшийся брался за перо – и все равно мы, не пережившие эту трагедию, полностью представить ее себе не в силах. Тем драгоценнее для нас каждая деталь воспоминаний очевидца – нет, свидетеля! – потому что суд еще не окончен…
Опыт Ивана определенным образом уникален – потому что это история не просто блокадного – разучившегося смеяться навсегда – мальчика, но также и маленького солдата, приемного сына пусть не полка, но батальона. В книге описано не пассивное страдание, не попытки выжить любой ценой – а жизнь
В книге Ваня не смеется – но он и не плачет, а также, кажется, ничего не боится. Есть одна странная особенность: автор почти не описывает эмоций – ни своих, ни чужих. Редко у него люди незло ругаются, например, его отчим дядя Гриша, обнаруживший сбежавшего «на войну» Ваню в машине. Еще они грустно улыбаются – это офицеры, отсылающие продукты родным, но уверенные, что те их не получат. Иногда тихо плачут, как соседка умершей семьи комбата. Сам же Ваня не цепенеет от ужаса, когда снаряд попадает в ларек, от которого он только что отошел, не падает с визгом на землю, когда другой снаряд рассекает надвое козырек его кепки, и боится лишь споткнуться на темной лестнице о труп соседа, но мысль о том, что мертвец в подъезде – сам по себе уже