В первое время, когда девочка заканчивала рассказ, личико ее хмурилось, глаза темнели. Она склоняла голову набок, настораживалась, давая понять, что возражений, опровержений тем более, она не потерпит, в ее рассказе только правда. Чувствовалось, Света сталкивалась с недоверием, ее пытались переубедить. Рассказывая свою историю, последние фразы она произносила с такой неопровержимой доказательностью, что трудно было не согласиться с нею. Соглашался Речкин, другие раненые. Постепенно девочка убедилась, что ей верят, успокаивалась, тяжелые дни вспоминала реже.

Один человек не мог успокоиться после ее посещений — сержант Пахомов. Когда Света заходила в палату, Пахомов прятал лицо в подушку. Когда же девочка уходила, он разражался отчаянным матом. Сержант ругал немцев с такой остервенелостью, что видавшие виды люди опасались, как бы чего не приключилось с сержантом. Родом Пахомов из-под Новгорода. Под немцем у него родня осталась, жена с двойней. «Что делают, что делают, падлы!» — кричал Пахомов. Раненые успокаивали его, как могли.

Успокаивал Речкин, благо их койки стояли рядом. Вместе на ноги становились, вместе ходили в детский дом. Многие выздоравливающие помогали детдомовцам. Дров напилить, наколоть, с ремонтом помещения. Среди раненых разные специалисты были. Печники, стекольщики, плотники, просто мужики — на все руки мастера. Усадьба старая, холодновато в ней детям, вот и старались помочь им по мере сил.

Вместе с Пахомовым Речкин выписался из госпиталя. Вместе прибыли на фронт. Причем произошел тот редчайший случай, когда Речкину повезло, он попал в свою часть, потому и Пахомова удалось пристроить рядом с собой, в разведке.

Лейтенант Речкин хоть и ушел в мысли-воспоминания, но и тишину слушал. Угадывал движение людей по болоту. Далеко, едва различимо, потом все ближе и ближе. Понял, что возвращаются разведчики. Речкин приподнял голову, увидел Пахомова, Качераву, Стромынского. В широких венках из веток, тростника, замаскированные на тот случай, если спадет туман. В такой маскировке летчик может и не разглядеть человека, он вроде кочки. Особенно если в воде по пояс или по грудь.

Бойцы принесли слеги, большую охапку прутьев. Не залезая под навес, не отдохнув, принялись переплетать слеги прутьями. В ход пошли, извлеченные из вещмешков, шнуры да веревки. Работали споро. Соорудили жесткие носилки. Переговаривались между собой. Слова произносили тихо. Речкин разбирал отдельные фразы, узнавал говоривших. Не было Кузьмицкого и Асмолова.

— Готово, лейтенант, — сунул голову под навес Пахомов.

— Кузьмицкий с Асмоловым? — спросил Речкин.

— Идут, — сказал Пахомов. — Давай выбираться.

Сержант подлез к Речкину, помог развернуться, они выбрались из укрытия.

Туман и вправду был низинный. Клубился, растворяясь, открывая пространство. Когда туман рассеивался, болото просматривалось далеко. Лейтенант увидел Кузьмицкого. Поджарый, чуть сутуловатый, тот осторожно передвигался по болоту. За ним след в след пробирался Асмолов. Он был ниже Кузьмицкого, вода доходила ему по грудь. В руках у обоих шесты, на головах такие же веники, как и у остальных разведчиков группы. Двигались оба не торопясь. Шаг, остановка, проба дна, еще шаг. Как говорят, в час по чайной ложке.

Оба Лени в разведку пришли сравнительно недавно, хотя опыт войны был у одного и у другого.

Вернулись они в таком виде, что, будь жив Денис Рябов, он обязательно прокатился бы по их адресу. Сказал бы что-то о леших или еще что-нибудь. Веники на голове, форма в тине, лица вымазаны. Асмолов бы отмолчался, Кузьмицкий ответил бы. В том смысле, что болото это по сравнению с Пинскими, откуда он родом, «тьфу, семечки», а до настоящих болот, до тех опять же, что у него на родине, «переть и переть». «Веришь — нет, — сказал бы Кузьмицкий, — у нас есть деревни, до которых немцы так и не добрались. И не доберутся, — убежденно подтвердил бы он. — Такие топи, что, поставь пулеметчика, ни один немец не пройдет». Подобные разговоры возникали не однажды. «Мы, бывало, так кляли свое бездорожье, с войной оно нашим спасением стало», — говорил Леня. «Во чудик, — отзывался обычно Рябов, — зачем тогда сюда приперся? Сидел бы себе с пулеметиком, немцев пощелкивал бы». Денис балабол, как назвал его Колосов, к любой фразе прицепится. Кузьмицкий парень серьезный. «Сиди не сиди, — скажет, — а немца гнать надо».

Били они немца неплохо. Отряд, в котором воевал Кузьмицкий, вырос до бригады. Партизанам удалось наладить связь с Большой землей. С землей, свободной от оккупантов. С этой целью посылали за линию фронта группу. Кузьмицкого в том числе. Два месяца пробиралась группа к фронту. Леню ранило. Товарищи дотащили его до своих, сдали в госпиталь. После выписки Лене предложили учиться подрывному делу, чтобы потом лететь в тыл врага, но он отказался. Сказал, что мечтал хоть раз повоевать, как люди воюют. Чтобы враг был впереди, а за спиной свои. Человек он прямолинейный, говорит, что думает. Надоело, мол, драться в постоянном окружении, когда сзади, с флангов, спереди и сверху только враги. По принуждению людей в тыл к немцам не посылали, дело это было сугубо добровольное. Просьбу его учли, направили в стрелковую дивизию. Очень скоро Кузьмицкий заскучал. По прежним товарищам, по нелегкому своему житью-бытью. Надумал податься в разведку. Попал в группу лейтенанта Речкина.

Леня Асмолов в свой черед мало чем отличался от Кузьмицкого. Ниже ростом, и все. Такой же чернявый, такой же остролицый. Тоже белорус.

Осенью сорок первого года немцы повесили отца. В декабре погибла мать. Попала в облаву, ее расстреляли немцы в числе других заложников. Зимой немцы угнали в Германию сестру. Сам он тоже попался, его забрали, избили, бросили в телячий вагон. Произошло это в феврале сорок второго года. Такая вот хроника.

Эшелон гнали в Германию, стало быть, в рабство везли людей, в ненавистную неметчину. Ночью, на первом же перегоне, Леня вылез в крошечное окошко вагона, прыгнул, скатился с насыпи. Удачно прыгнул. Разбил лицо, ободрался, но ни рук, ни ног не сломал. Несколько месяцев шел к фронту. Выбрался к своим. К этому времени его возраст подлежал призыву.

Воевал Асмолов отчаянно. Был отмечен орденом Красной Звезды. Мог подобраться к немецким окопам, забросать гитлеровцев гранатами, вызвать панику и скрыться. Смог угнать от немцев целехонький танк, за что и был награжден орденом. Одно не мог — видеть немцев живыми. Это его свойство привело Асмолова в штрафную роту.

Бои сильные были. Была неудачная атака. Его товарища захватили немцы. Бросили истерзанного на колючую проволоку напоказ: смотрите, мол, с каждым из вас такое будет. Тут атака. Выбили они немцев. Асмолов озверел, увидел вражеских солдат в ненавистной форме, срезал всех одной очередью. Те немцы оказались пленными, нельзя в них было стрелять. Асмолова судили, отправили в штрафную. На верную смерть отправили, так надо было понимать, потому что известно, в какое пекло посылали штрафников.

В штрафных, дело известное, до первой крови воевалось. Асмолов кровь пролил. Рану получил пустяковую, вернули его в свою же часть. Позже предложили перейти в разведку. Начал с полковой, дошел до фронтовой. Попал в спецгруппу лейтенанта Речкина. Парень он был неплохой, но за ним до сих пор приходилось присматривать особо. В нем был заложен эмоциональный заряд с взрывателем замедленного действия, причем неизвестно, когда этот взрыватель сработает. Речкин постоянно приглядывал за Асмоловым. Лене лишь бы убить немца, а в разведке это не всегда кстати.