Чуть позже старшина предложил Речкину держаться вместе. Тогда многие стали сговариваться о том, чтобы в бою, в атаках особенно, приглядывать друг за другом, друг друга прикрывать. Объединялись по двое, по трое. Земляки, товарищи по призыву, по запасу, новобранцы между собой, ветераны с новобранцами. Пополнение поступит, тут же и первый совет, получают бойцы: вдвоем, втроем сподручнее воевать, учтите это обстоятельство. То был первый опыт войны, оправдавший себя во всех последующих боях. Бойцы берегли себя от выстрела сбоку, от случайностей, от того, чтобы, не дай бог, остаться на нейтральной полосе раненым, истекая кровью, как это случилось с Колосовым под Москвой. Речкина тогда ранило, его отправили в госпиталь, там он и узнал, как чуть было не погиб старшина.

От мыслей о Колосове лейтенанта, отвлек шум. Под навес вполз сержант Пахомов.

Речкин зашевелился, пытаясь приподняться. Сержант остановил.

— У Ахметова я был, — опережая вопросы командира, стал докладывать сержант. — Фрицы рядом. Не потеряли, гады, наш след. Сосредоточиваются. Полицаи, сволочи, среди них объявились. Теперь этих, как пить дать, по нашему следу пустят.

Сержант усмехнулся.

— А все-таки дали мы им прикурить, не торопятся, — сказал он. — Ахметов говорит: осторожничают, сушатся. Я так думаю, что Колосова с радистом они не обнаружили. Иначе густо от их огня было бы у нас сейчас. Надеются взять рацию, радиста. На то, что мы сдадимся, надеются.

— Кузьмицкий с Асмоловым не вернулись? — спросил лейтенант.

— Там они, — махнул сержант. — Вешки ставят. Обозначат проход, подойдут.

Сержант выполз. Изогнулся, юркнул, пропал.

Лейтенант подумал о Пахомове, о том, что не зря он хлопотал за сержанта. И тогда, когда тащил его из госпиталя в свою часть, и позже, когда переводил его под свое начало в разведку. Пахомов исполнителен и надежен — вот что главное в нем.

С сержантом Пахомовым Речкин встретился в госпитале. Прибыли одним эшелоном. Ранения схожие. Койки стояли рядом.

Госпиталь, в который они попали, был расположен в поселке Ивановское под Москвой, в здании бывшей средней школы. Школа стояла на окраине соснового бора. Место холмистое, красивое. Сосны виделись сразу за окнами. Нагляделся на них Речкин, каждый ствол, каждую крону изучил. Глядеть на них не уставал. В зависимости от погоды стволы сосен меняли оттенки. В погожие дни отливали янтарем, светились, выглядели нарядно, празднично, повышая настроение, вызывая в памяти картины довоенной жизни: весны, Первомая, цветов, шествия праздничных колонн. Набегала хмарь, стволы сосен темнели бронзово, становились холодными, напоминая о том, что жизнь сурова, всего в ней поровну: и радостей, и печалей. В ветреные дни сосны раскачивались, с их вершин густо сыпало снегом. К вечеру на них налетало большое количество галок. Они устраивали настоящий гвалт, крики птиц слышны были в палатах.

Из окна был виден откос холма. Раненые знали, что на вершине холма, за деревьями стоит бывшая помещичья усадьба. До войны в ней размещался интернат. Теперь в нем жили дети войны, сироты, вывезенные с временно оккупированной врагом территории. По воскресным дням откос холма заполняла детвора. На санках, на фанерках, на согнутых в параллельные дуги водопроводных трубах, а кое-кто и на лыжах, они до такой степени раскатывали склон, что забраться на вершину стоило большого труда. Трудности не останавливали малышей. Копошение продолжалось бесконечно долго, весь световой день. Ребятня карабкалась на склон. Малыши срывались, сползали на животах вперед ногами со склона, снова пытались забраться вверх. Не слышимые за окнами раненые подбадривали карапузов, советовали, как лучше зацепиться, преодолеть кручу. Возникали споры. Эти споры притупляли боль.

В те же воскресные дни детдомовские мальчики и девочки приходили к раненым в гости. Они же раздавали посылки. Посылки поступали в госпиталь постоянно. По обратным адресам отправителей можно было изучать географию страны. Незнакомые люди слали раненым фрукты, сладости, кисеты, носки, лекарственные травы из республик Средней Азии, из Закавказья, из Сибири, с Урала и Дальнего Востока. Посылки специально приберегали к воскресному дню, чтобы дети могли вручить их раненым.

Медицинский персонал госпиталя предупреждал раненых, чтобы они были внимательнее к этим детям. Многие из них травмированы, фантазируют о себе, о родителях, переживают, если почувствуют недоверие к своим рассказам. Предупреждение по педагогическим соображениям, может быть, было и необходимо, однако до недоразумений дело не дошло бы и без них. Раненые сами хватили полной мерой, знали, что такое боль, к детям относились внимательно. Бойцы и командиры угощали детей, слушали их рассказы.

Устраивали дети концерты. На представления раненые шли с большим удовольствием. Не ходили тяжелые, Речкин с Пахомовым в том числе. Но и в этом случае раненые не оставались без внимания. Дети поднимались в палату, выступали перед лежачими. К ним в палату постоянно приходила одна троица: две девочки — Маша и Света, мальчик Саша. Саша играл на балалайке, Маша и Света пели, пританцовывая, частушки.

Саше было чуть больше десяти лет. Родился и вырос он в военном городке под Могилевом. Об отце говорил: «Папка воюет с Гитлером». Мать у него погибла, «когда бомбы падать стали». Подобрали его наши бойцы в начале сентября сорок первого года в боях под Ельней. Что ему пришлось пережить, о том можно было лишь догадываться. Мальчишка был молчаливым. Худенький, светловолосый. Бледное лицо, карие глаза, длинные ресницы. Хмурил лоб. Он забирался на табуретку, клал ногу на ногу, трогал струны, кивал девочкам, те начинали петь. Исполняли они и песни.

У Маши коротко, под мальчишку, стрижены волосы. Востроносая, черноглазая, шустрая. Исполняя частушки или песни, она торопилась, сбивалась с ритма, не смущалась таким оборотом, ухватывала ритм, продолжала петь. Она и говорила торопясь, проглатывая букву. «Ой, как п’ишли они к нам, — рассказывала Маша о немцах, — ка-ак побе’ут по избам, как зак’ичат не по-нашему. Кто не ’отел бежать, тех били, уби’али даже, вот. Мамка меня за ’уку взяла, Костьку, б’атика, на ’уки подхватила, мы ка-ак побежим…» Маша рассказывала о том, как собрали немцы женщин, детей, погнали впереди себя к лесу, «из которого стреляли». Раненые знали ее историю от воспитательницы детского дома. О том, как немцы, прикрываясь женщинами и детьми оккупированной деревни, пошли в атаку на выходящих из окружения наших бойцов, а когда бойцы отрезали гитлеровцев, фашистские выродки стали стрелять в мирных жителей. В том бою погибла Машина мама, ее братик Костя.

Света младшая из троих. Ей не было восьми лет. Волосы цвета льняной кудели заплетены в косички. Носик вздернут. На переносье проглядывают едва заметные веснушки. Синеглазая. Если Маша-торопыга начинала петь, не дождавшись Сашиной команды, Света подобной вольности себе не позволяла. Девочка дисциплинированная, чуткая. Поет — слышит всю палату, чувствует, что у нее за спиной. Застонет раненый, заметит, с какой койки донесся стон. Кончит петь — подойдет. Дотронется крохотными пальчиками до повязки, спросит: «Вам больно, дядя?» У кого повернется язык сказать «да», кто признается перед такой капелюхой. Не признавались. Говорили, что повернулся неловко или еще что-нибудь. Света не верила. Говорила: «Больно, я знаю». Расстегивала пуговички старенького платьица, обнажала плечико, показывала его раненому. Плечо у нее было прострелено. Сквозное ранение было пулевым, рана свежей.

Света, как и Маша, из Калининской области. С оккупированной земли их вывезли одним самолетом. Свету спасли партизаны. Они налетели на карателей в тот самый момент, когда палачи расстреливали жителей деревни. Мама у Светы погибла, но девочка не верила в ее смерть, старалась убедить в этом каждого, с кем ей приходилось разговаривать. Беседовать с ней можно было о делах сугубо мирных. О школе, например, о подружках, но это обстоятельство ничего не значило, она обязательно сворачивала разговор на свою сторону, рассказывала о том, как приехало в их деревню много-много машин, как «дядьки-немцы» ходили по домам, выгоняли жителей на улицу, «мамка плакала, и все люди плакали», как хотела она «кошку в доме не оставить», но мама не разрешила, схватила ее за руку, они пошли к стене, «где амбар деревянный». Кругом горело. «И дома, и деревья, и даже кустики. Дядьки-немцы стрелять стали. Мамка упала, тетя Дуся упала, тетя Клава упала, — рассказывала девочка, — а мы с Настеной стоим и стоим. Меня ка-ак ударит, я ка-ак упаду, глазки мои закрылись. Открылись, когда дядя-доктрр меня лечил». Девочка была уверена, что мамы их упали нарочно. Ее мама, тетя Дуся, мама Настены. Чтобы в них пули не попали. Ее, Свету, ранило, Настену ранило, «только насовсем, и она умерла», потому что не догадались они упасть раньше, как это сделали их мамы и тетя Дуся. Теперь ее мама, девочка знает об этом очень хорошо, ушла к папе, чтобы вместе с ним убивать Гитлера. Скоро они его убьют и приедут за ней.