Впоследствии этих москитов будут заражать искусственно с применением сложной процедуры. В дутую колбу из хрупкого стекла кладут кусочек куриной кожи, натянутой, как мембрана барабана. Кожу смачивают мышиной кровью, чтобы обмануть насекомых, которые принимают ее за кожу млекопитающего. Жидкость внутри колбы – тоже мышиная кровь, насыщенная паразитами. Москит протыкает хоботком куриную кожу и всасывает кровь вместе с паразитами. После заражения москита лаборанты заставляют его укусить живую мышь для передачи инфекции. Мышь помещают в непроницаемый плексигласовый ящик, а ее ухо прикрепляют защелкой к маленькому сосуду с зараженными москитами. Голодные самки пробираются через горлышко к мышиному уху, сосут кровь млекопитающего и заражают его.
Под конец экскурсии лаборант подвел меня к микроскопу и показал два пузырька с паразитами лейшманиоза, обитавшими в мутном красновато-оранжевом питательном бульоне. Настроив микроскоп на резкость, я увидел паразитов в одном из пузырьков – тысячи их беспрестанно двигались, наталкивались друг на друга, отлетали в сторону. У них были удлиненные, заостренные тела и хлыстообразные жгутики, которые находятся спереди и влекут микроорганизм за собой, а не толкают его сзади. Некоторое время я смотрел на крошечных извивающихся существ и думал о разрушительном действии, которое они оказывают на нас.
Заведующий лабораторией доктор Дэвид Сакс, стройный, красивый ученый, который говорил просто и ясно, занимал кабинет в подвале, заполненный всякой всячиной.
– Москиты ненасытны, – заметил он, – им только подавай крови. Они готовы брать ее откуда угодно, а вы оказались в нужном месте в нужное время.
Я спросил, почему заболели не все участники экспедиции, а только половина?
– Думаю, все были покусаны и заражены, – сказал Сакс. – Не удивлюсь, если речь идет о ста процентах участников, если учесть, сколько укусов было на каждом. Так что интереснее другое – почему у некоторых из вас язв не появилось.
Как объяснил Сакс, одна из великих загадок медицины заключается в том, что в одинаковых условиях одни заболевают, а другие – нет. Инфицирование в какой-то мере зависит от окружающей среды и питания, но прежде всего – от генетики. Ответ на этот вопрос позволил бы понять, почему столько обитателей Нового Света умерло от болезней Старого Света. Как работают генетические механизмы, делающие одни организмы более уязвимыми, чем другие?
Научившись секвенировать гены, сказал Сакс, мы наконец получили инструмент, дающий возможность установить, почему люди по-разному восприимчивы к болезням. Ученые секвенируют геномы людей и сравнивают их, выявляя генетические различия между теми, кто заболел после заноса инфекции, а кто – нет. Теперь мы можем понять биологию великого вымирания и узнать, как предотвратить пандемии, но эти исследования начались лишь недавно.
Я отпустил замечание о том, насколько отвратительны эти насекомые. Доктор укоризненно возразил: «Конечно же, мы не считаем их отвратительными. Мы любим наших москитов».
Лаборатория лейшманиоза долгие годы работает над подробным описанием жизненного цикла болезни, ищет у паразитов слабые места, которые можно использовать при создании вакцины. Создать вакцину против простейших организмов труднее, чем против незатейливых вирусов или бактерий. Что там говорить – нет почти ни одного паразитарного заболевания, против которого существовала бы эффективная вакцина. Процесс заражения лейшманиозом выглядит весьма замысловато. Как сказал один паразитолог, «это самая хитроумная болезнь». Паразиты не бросаются сразу же в бой, как многие вирусы или бактерии, которые тут же наталкиваются на мощную иммунную контратаку. Нет, они «пытаются попить чаю с вашей иммунной системой». Сакс и его сотрудники определили основные протеины, используемые паразитами во время их обитания внутри москита, и создали мутантные формы этих протеинов, которые могут остановить развитие болезни. Но понять, как можно использовать эти слабые места, нелегко, а получить вакцину еще труднее.
Как часто бывает, главное препятствие – отсутствие денег. Разработка вакцины, ее испытания и вывод на рынок обходятся в сотни миллионов долларов. В испытаниях необходимо задействовать тысячи человек. «Трудно найти компании, готовые финансово поддержать испытания, – сказал Сакс. – Они не видят рыночных перспектив, потому что больные лейшманиозом не имеют денег».
За прошедшее десятилетие Всемирная организация здравоохранения спонсировала ряд клинических испытаний простой вакцины против лейшманиоза – в ней находятся паразиты, убитые тепловым воздействием. Доктора надеялись, что мертвые паразиты настроят иммунную систему на сопротивление живым паразитам, когда те попадут в организм человека. Испытания не увенчались успехом, но почему, мы не знаем. Другие вакцины сейчас находятся на ранних стадиях разработки. Одно из важнейших открытий, сделанных Саксом и его командой, состоит в том, что паразиты совокупляются внутри москита. Прежде считалось, что они размножаются только делением – вегетативным способом. Но благодаря совокуплению им удается перекомпоновывать свои гены, что позволяет образовывать гибриды и адаптироваться. Этим объясняется существование десятков разновидностей лейшманиоза и многочисленных штаммов внутри их. Способность паразитов к совокуплению дает им грандиозное эволюционное преимущество. Это главная причина того, почему паразиты лейшманиоза процветают и распространяются по всему миру на протяжении сотен миллионов лет, заражая динозавров и людей, являясь одними из наиболее успешных (с их точки зрения) разносчиков болезней.
Я задавал себе вопрос: если лейшманиоз в долине У1 был обычным делом, как древние люди справлялись с этой болезнью? Возможно, они могли сдерживать ее распространение путем вырубки растительности или уничтожения животных-хозяев? Я спросил об этом у Сакса. По его словам, обитатели У1, скорее всего, не могли установить, что переносчиком болезни является москит, и уж конечно были не в состоянии определить роль животного-хозяина. Ежедневно подвергаясь атакам со стороны кровососущих насекомых, они вряд ли были способны провести связь между укусом москита и язвой, появившейся несколько недель спустя. (Кстати, связь между москитами и малярией установили только в 1897 году. До того считалось, что малярию вызывает ночной «дурной воздух» – mal aria по-итальянски.)
Жители города на У1 не могли оставить его из-за лейшманиоза: болезнь была широко распространена и в доколумбову эпоху, обитателям У1 некуда было бежать от нее. Им приходилось жить с ней, как живут и сегодня сотни миллионов людей.
Когда участникам нашей группы ставили диагноз, с язв взяли образцы тканей для биопсии и отправили их в другую лабораторию Национального института здравоохранения – в отдел молекулярной паразитологии. Заведующий отделом Майкл Григг секвенировал часть генома паразита и определил его как L. braziliensis. Я позвонил Григгу, чтобы узнать, не обнаружил ли он тогда чего-либо необычного.
«Паразита, который обнаружен у вас, очень трудно выращивать», – вспомнил он. Фактически он, как некоторые сложные штаммы, вообще не выращивается. Григг размазал взятые у нас образцы тканей по пластинкам с кровяным агаром, но паразиты никак не хотели размножаться. Поэтому его лаборатория в то время не смогла выделить из человеческой ткани достаточно паразитов, чтобы секвенировать полный геном – этому мешало избыточное присутствие человеческой ДНК.
Вместо этого, как рассказал он, первоначально был секвенирован один ген, или маркер, характерный для этого вида. Маркер соответствовал разновидности braziliensis. Но впоследствии Григг секвенировал пять маркеров и описал их как «пять маленьких „окошек“ в паразите». Результаты оказались неожиданными. В двух «окошках» обнаружились генетические последовательности, отличающиеся от тех, которые свойственны известным видам лейшманиоза. ДНК еще в одном „окошке“ напоминала ДНК другого вида – L. panamensis, не менее коварный штамм мукозного лейшманиоза. Но и у этого гена обнаружились две мутации.
Наш паразит, как объяснил Григг, возможно, являлся гибридом panamensis и braziliensis: он возник путем совокупления двух паразитов в пищеварительной системе москита. Потом гибрид, изолированный от других микроорганизмов, эволюционировал в новый штамм или даже в новый вид. У пяти образцов обнаружилось достаточно мутаций, указывающих, что этот конкретный вид долгое время находился в изоляции.
Я спросил о том, сколько времени продолжалась изоляция.
«Трудный вопрос. Мутаций маловато, поэтому я бы говорил о сотнях лет, а не о тысячах и десятках тысяч».