– Для человека, которого так заботит состояние нашей планеты, ты определенно летаешь очень много. Если бы ты и твои клиенты не стремились постоянно перемещаться быстро и отправляли бы…

– Ты прекрасно знаешь, что я поступаю так не из-за своих клиентов.

– Я знаю, как легко обманывать себя. Но ты работаешь на гигантские корпорации и автократические правительства…

– Я работаю над техническими решениями, а не над пустыми обещаниями! У нас есть моральный долг перед всем человечеством. Я сражаюсь за восемьдесят процентов населения Земли, вынужденных жить меньше чем на десять долларов в…

Убедившись в том, что оба колосса моей жизни не обращают на меня внимания, я отдаюсь влекущему меня прочь воздушному змею. Голоса спорящих родителей затихают вдали. Шаг за шагом я приближаюсь к грохочущему прибою, нить тянет меня к звездам.

49 ЛЕТ

С большим трудом кресло-каталка «старается» сделать так, чтобы маме стало удобно.

Сначала оно поднимает сиденье так, чтобы мамины глаза оказались на одном уровне с экраном древнего компьютера, который я для нее нашла. Но даже сгорбившись и опустив плечи, мама с трудом дотягивается до лежащей внизу на столе клавиатуры. Почувствовав, что она тянется дрожащими пальцами к клавишам, кресло опускается. Набрав несколько букв и цифр, мама силится поднять взгляд на экран, теперь застывший где-то высоко вверху. Жужжат моторчики, и кресло снова поднимает ее. И так до бесконечности.

Свыше трех тысяч роботов трудятся под наблюдением трех медсестер, удовлетворяя нужды трехсот с лишним обитателей пансионата «Закат». Вот как мы теперь умираем. Вдали от посторонних глаз. Полностью зависимые от мудрости машин. Апофеоз Западной цивилизации.

Подойдя к столу, я подкладываю под клавиатуру стопку старых книг в твердом переплете, которые захватила из маминого дома, прежде чем его продать. Моторчики перестают жужжать. Простое решение сложной проблемы – мама оценила бы.

Мама поднимает на меня взгляд затуманенных глаз, и я понимаю, что она меня не узнаёт. Говорю:

– Мама, это я… – Затем добавляю: – Твоя дочь Мия.

«У нее порой бывают просветления, – вспоминаю я слова старшей медсестры. – Решение математических задач ее успокаивает. Спасибо за то, что это посоветовали».

Мама всматривается в мое лицо.

– Нет, – говорит она. Мама колеблется мгновение. – Мие семь лет.

После чего снова поворачивается к компьютеру и продолжает нажимать клавиши.

– Нужно еще раз построить демографическую кривую, – бормочет она. – Я покажу, что это единственный способ…

Я присаживаюсь на узкую койку. Наверное, это должно причинять боль (то, что мама помнит свои старые расчеты лучше, чем меня), но она уже так далеко – воздушный змей, кое-как держащийся за этот мир тонкой ниточкой одержимого стремления приглушить сияние земного небосвода, – что я не могу призвать ни гнев, ни сердечную боль.

Я знакома с тем, как работает мамино сознание, заточенное в мозге, который превратился в кусок швейцарского сыра. Мама не помнит то, что произошло вчера, неделю назад, и вообще почти ничего из последних нескольких десятилетий. Она не помнит мое лицо и имена двух моих мужей. Не помнит папины похороны. Я не показываю ей фото с выпускного вечера Эбби и видео свадьбы Томаса.

Остается только говорить о моей работе. Я не жду, что мама запомнит имена, упоминаемые мною, или поймет проблемы, над которыми я работаю. Я рассказываю о том, как трудно сканировать человеческое сознание, как сложно воспроизвести в кремнии вычисления, осуществляемые в органике, – надежды усовершенствовать хрупкий человеческий мозг, такие близкие и в то же время бесконечно далекие. Наш разговор представляет собой по большей части монолог. Маме уютно слышать поток технических терминов. Достаточно того, что она слушает и не торопится куда-то улететь.