Лётчик-истребитель — не шофёр, чтоб быть приставленным к начальнику и возить того в любой момент, куда прикажут. Дважды за прошедшие полтора месяца Бродов летал в Куйбышев, теперь — Москва. Лётчиков ему прикомандировывали разных, даже из разных авиационных частей. Условия: опыт и знание маршрута, ведь место штурмана в кабине занимал пассажир. Ему выделяли чаще всего Р-10 — обычный, боевой, а не переоборудованную под пассажирские перевозки модификацию: где её возьмёшь? А то и старенький Р-5. За один перелёт он должен был сменить как минимум две машины. Конспирация: ни один лётчик не должен знать, откуда и куда на самом деле перемещается товарищ Бродов. И всё же с комэском Змеевским привелось лететь вторично. Похоже, его присылали издалека, когда, согласно сводкам погоды по маршруту, предполагался полёт в сложных метеоусловиях. Потому комэск имел достаточно возможностей заметить, что его спецпассажир плохо переносит полёт, но держится терпеливо и стойко.
— У нас в полку есть доктор. Вот, я вам скажу, настоящий специалист. Про состояние человека в полёте объяснит всё до малейших подробностей. — Лётчик, перекрикивая шум, ухитрялся говорить неторопливо, обстоятельно и весомо, с явным желанием произвести впечатление, будто чтец-декламатор. — Он пришёл год-полтора назад. Осмотрелся. Сразу собрал весь лётный состав на лекцию. Рассказал, отчего укачивает, почему в глазах у некоторых темнеет, почему кровь из ушей. Что нужно делать, чтобы не укачивало, — это, оказывается, современной медицине досконально известно!
Змеевский, чуть только позволяла ситуация, старался развлекать Бродова разговорами: травил байки, анекдоты, шутил, рассказывал увлекательные случаи из лётной практики. Николай Иванович вначале его расспрашивал — о жизни, о службе, о лётной работе. Но комэск предпочитал выбирать темы для беседы сам.
— Доктор нам всё рассказал, не утаил. А нам-то, Николай Иванович, сами понимаете, трудно применить медицинскую эту науку: нас и раньше не то чтобы сильно укачивало. Ну, мы товарища военврача покатали. — Тут Змеевский многозначительно усмехнулся. — Предоставили возможность доктору совместить теорию с практикой. Кое-какая корректировка вышла — не без этого!
— Теории или практики?
Николай Иванович приложил усилие, чтобы выкрикнуть вопрос громко и чётко. Наушники с микрофоном в таком шуме помогали лишь отчасти, а отчасти — мешали, когда в них начинали хрипеть и петь помехи.
— Не понял.
— Что пришлось корректировать: теорию или практику?
— Это, Николай Иванович, особая история. Дело было так…
Лётчикам не составило труда обмануть молодого врача, подменив его теоретические знания своими вредительскими рекомендациями вроде такой: «Чтобы меньше кружилась голова, когда буду выполнять левый разворот, смотри на кончик правого крыла, и наоборот». Бродов едва представил такое — позеленел ещё сильнее прежнего. Молодой врач тоже, судя по рассказу лётчика, бледнел и зеленел, но упорно показывал своему мучителю большой палец — всё отлично! — и испытание в целом выдержал с честью…
У комэска семья в оккупированной Одессе. Жена, мать и малолетние дети. По-настоящему он не может думать ни о чём, кроме этого. Он прикидывает так и этак, кто из соседей промолчит, а кто с удовольствием укажет фашистам на семью командира Красной армии. Он просчитывает вероятную интенсивность артобстрелов и авиаударов, которые наносились по тому району, где находится его дом. Он пытается сообразить, какие запасы провизии есть в доме, можно ли их надёжно спрятать и на сколько их хватит. Он мысленно всматривается в лица детей и умоляет их выжить…
С каждой беззаботно брошенной комэском фразой, с каждым сочувственным взглядом через плечо боль и тоска этого человека штормовыми валами обрушивались на Бродова. В своём нынешнем предобморочном состоянии он ощущал это с такой отчётливостью, как будто был прирождённым оператором. Николай Иванович, в свою очередь, сочувствовал лётчику всей душой. Ему была знакома мучительная ситуация, когда не находишь способа защитить от смертельной опасности тех, за кого несёшь ответственность. Однако он не находил другого способа поддержать лётчика, кроме поддержания беседы на любую отвлекающую тему. И знал при этом: единственное, что действительно помогало Змеевскому отвлечься от мыслей о семье, была мечта о фронте. Он рвался на фронт всем сердцем, он писал рапорты и слышал от комполка те же слова, что Бродов говорил своим подчинённым: «Здесь тоже нужны люди. Сейчас везде — фронт». Однако Николай Иванович был уверен, что упорный и целеустремлённый комэск рано или поздно добьётся своего. Любой ценой.
— Нет, кроме шуток. Нашему полку повезло с врачом. Показал себя отличным специалистом, внимательным, заботливым. Профилактикой занимается, питание наладил на высшем уровне, местное население лечит — помогает налаживать контакт…
Лётчик будто намекал Николаю Ивановичу: мол, заехал бы ты, мил человек, к нам в полк, и наш доктор научил бы тебя летать, не морщась. Абсурд, конечно. Да и комэск вряд ли серьёзно относился к собственной болтовне. Но Бродову пришла в голову полезная идея. Он открыл планшет, взял карандаш:
— Как зовут вашего доктора? Связь у вас там устойчивая? Радировать, если что, без затруднений? Хорошо.
Как же весело мы встречали Новый, 1942 год!
Вообще-то я впервые в жизни встречала Новый год. Дома по старой памяти праздновали Рождество. Ёлку не ставили: запутались, можно ли, нельзя, а если можно, то когда. Бабушка старалась сготовить что-нибудь вкусное, не будничное из тех простых продуктов, что сумели запасти. Но всё делалось — и готовка, и стол — тишком, тайком, полушёпотом, заперев на щеколду дверь, задёрнув занавески. И знали, что все сейчас сидят празднуют, но никому не сознались бы. Оттого настроение получалось печальное, бабушка тайком утирала слёзы, вспоминая радость и благополучие молодых лет.
На Новый год мать, иногда и отец ходили в клуб. Там наряжали большую ёлку и детей со всей деревни приглашали днём — посмотреть. Меня не впечатляло тяп-ляп и кое-чем украшенное крупное дерево: будто его мало, что убили, так ещё мусором забросали. На новогоднюю ночь меня не брали, а укладывали спать. На следующий день никаких впечатлений о торжестве, кроме головной боли, у родителей и не вытянуть было. В других деревенских праздниках дети участвовали: на Первомай, на 7 Ноября, на свадьбы накрывали вскладчину столы. Но меня эти общие посиделки скорее пугали и тяготили, чем влекли: сначала — скучные официальные речи, потом — неразборчивый застольный гул с сосредоточенным чавканьем и звяканьем бутыли о стопки, ещё позже — пляски, гармошка, ругань, ссоры, драки. Бывало порой и весело, и захватит тебя, но без радости всё — скорее надрывно как-то. Лучше — простые, будничные посиделки, где и «Барыню» попляшешь, и подтянешь песню, и уйдёшь — никто не в обиде.
Вот в ленинградской коммуналке я впервые попала на весёлый праздник. И Ноябрь там гуляли культурно, и Новый год: публика интеллигентная. Ёлка сияла огнями, на ней висели сказочной красоты игрушки, каждая — крошечный шедевр, произведение искусства, по моим понятиям, особенно — стеклянные. Всё вместе нарядно — не наглядишься. Но мы с матерью ещё мало кого хорошо знали, держались на отшибе, и нас народ слегка сторонился, хоть и пригласили. Ощущение, что я тут чужая и лишняя, прошло к весне, с соседями я стала чувствовать себя свободно, однако сознавала, что не ровня им — необразованная девчонка, — и помалкивала большей частью, общих разговоров, общих развлечений сторонилась: стыдилась, что всё, им привычное, для меня внове.
7 ноября 1941 года грозное время превратило в суровое торжество.