15

Лаптев неторопливо шел по ночной улице. Увидел открытый на тротуар, освещенный прилавок кофейни, продавщицу за прилавком, старика в одежде гуахиро.

Подошел, выгреб из кармана горстку сентаво:

— Можно попросить чашечку кофе?

И вдруг старик резко обернулся к нему, сердито спросил:

— Ослеп? Не видишь?

— Что? — даже растерялся Андрей Петрович.

— Не видишь: горе!

Девушка подняла голову, и он увидел залитое слезами ее лицо.

— Кофе! — вскричала девушка. — Кофе! Всем вам — только кофе! А его убили!

— Горе, внученька, — положил корявую ладонь на ее плечо гуахиро. — Но не надо плакать. Нам нельзя плакать... Будь они прокляты! — Он воздел кулаки к небу.

— Извините, — пробормотал Лаптев. — Извините... — И отошел от кофейни.

Чем вызвана эта вспышка?.. Он не совсем понял, что выкрикнула девушка, что сказал старик крестьянин. У них своя боль, неведомая ему трагедия... И он ничем не в силах им помочь...

Андрею Петровичу не хотелось омрачать эту ночь — свою последнюю ночь в Гаване. Остаток дня после возвращения из Пинар-дель-Рио он провел на сухогрузе — принял участие в подготовке судна к отходу. Убедился, что на борту, как заверил боцман Храпченко, «полный порядок», и после смены вахт ушел в город.

Посидел на влажном парапете Малекона. Попил кофе. Знал, что все равно не заснет, и не хотел ни минуты тратить на сон. Доберет на обратном долгом пути. А сейчас, словно бы отворив душу, сердце, он впитывал мельчайшие впечатления — живым, пульсирующим, им скоро будет суждено превратиться в воспоминания.

Что унесет он отсюда с собой? Воспоминания о прекрасной стране? Да... Совсем недавно Лаптев побывал в Париже. Сравнивать невозможно: Гавана и Париж не сопоставимы. Сказать, какой город красивей, вряд ли кто отважится. Просто другие измерения. Париж — отягощенный веками и легендами, представлениями, почерпнутыми из литературы, живописи, кино. А Гавана — незнакомая и юная, блещущая под солнцем, отшлифованная ветрами алая жемчужина Антил. Ключ был именно в этом. Алая. Охваченная пафосом революции, ее энтузиазмом и романтикой, торжествующая свою первую победу на гребне волны, на семи ветрах — куда до нее всем столицам старого мира!..

Пройдут годы, все стабилизируется, окрепнет, уляжется... Все станет надежней и прочней. И спокойней. Но с этим деловитым спокойствием уйдут приметы юности и энтузиазма. Не будут сменяться в полночь и на рассвете посты милисианос. Женщины сменят зеленые и голубые блузы на пестрые платья и кольты на поясах — на замшевые или крокодиловые сумочки... Вместо «красных батальонов», марширующих на сафру, двинутся в поля тростниковоуборочные комбайны; банды гусанос останутся только в романах и кинофильмах, и враги, глубоко законспирированные, осевшие на годы, будут куда более осторожными и трудней уязвимыми...

И Лаптев вдруг почувствовал: судьба этого острова стала частицей его судьбы. Может ли такое произойти за двое суток? Но почему — за двое? Разве дело лишь в том, что Куба прекрасна? Нет, главное — в ином. Она — как бы преемница дел всей его жизни, дел, борьбы, поражений и побед людей его поколения. И разве не его ученики Феликс, Педро, Варрон, Росарио и Лена?

Пусть только сейчас, здесь, понял он, что ушла любовь. Любовь, которая согревала его душу четверть века, до седых волос, — юношески пылкая, не позволявшая ему разменивать себя на мелочи. Далеко не каждому выпадает испытать такое... И он должен быть благодарен судьбе за это.

И еще он благодарен судьбе, что довелось ему на исходе жизни снова испытать пьянящий пафос революционной бури. Как несправедливо: чувствует себя молодым, будто все самое главное впереди, а за плечами уже шесть десятков лет...