Мальчуган тут же, на тротуаре, опустился на колени, одним духом выпалил:
— Я люблю тебя, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!
Грациэлла вытаращила глаза:
— Ты чего это? Обалдел?
— Я по-настоящему!
— Вот как? — Она подбоченилась, вскинула голову. — Тогда повтори. Ну! «Я тебя люблю...»
Хуанито вскочил. Слезы брызнули у него из глаз:
— Не смейся! Я по-настоящему, честное революционное! — Голос его дрогнул. — Когда он в меня стрелял, я, знаешь, о ком подумал? О тебе! У меня никого больше нет, кроме тебя и дяди Феликса...
Грациэлла вышла из-за стойки, обняла мальчика:
— Ишь ты... — Она замолчала. Потом совсем другим голосом — особенным, очень низким — проговорила: — Я люблю Мануэля, понимаешь?
— Ну и что же? И меня тоже люби... Знаешь, я скоро уеду... Дядя Феликс сказал, что меня пошлют в Москву. Ты представляешь? Правда, на учебу... Ну да зато в Москву! Но я и там, клянусь, буду все время думать о тебе! Ты только не смейся... Я могу все для тебя сделать, что ты захочешь! Хочешь, побегу на площадь и займу тебе место у самой трибуны?
— Где там тебя найдешь? — Девушка ласково притянула Хуанито за уши. — Мы с Мануэлем и сами протолкаемся поближе. Он обязательно должен подъехать с минуты на минуту. — Она поцеловала Хуанито в щеку и подтолкнула: — Беги, малыш! До встречи на площади!
— День-то какой сегодня! Газеты будут нарасхват! — Мальчуган сорвался с места. Убегая, крикнул: — А я тебя все равно люблю, счастье мое, жить без тебя не могу и прошу твоей руки!
Девушка, улыбаясь, стала собирать чашки. Вытерла стойку. Облокотилась на нее, положила голову на руки. То ли задумалась, размечталась, то ли задремала с негаснущей улыбкой на лице.
Подошел старик гуахиро. Оглядел выставленные в витрине ящички сигар, вздохнул. Робко потер корявой ладонью по доске прилавка:
— Почем кофе-то у тебя, хозяюшка?
Девушка открыла глаза:
— Три сентаво чашка, дед.
— Ух, уходился... — Он пристроил мешок на высокий стульчик, сам взобрался на другой. — Три сентаво, говоришь, твой кофе? А пять за две чашки сойдет?
— Сойдет, дед.