Не слыша ее, я продолжал, шевеля губами как во сне:

— И еще ему помогала женщина… Я не знаю, кто она… Наверное, Ринат рисовал ее, когда к нему пришел Толенков. И они убили его… Ее рисунки я видел на столе возле окна… Но лицо было закрашено черной краской, наверное, чтобы не узнали… Черная маска, как будто черная маска…

Т.Г. тяжело вздохнула, что-то записала на клочке бумаги и заметила:

— Об этом мы и без вас давно знаем… Тоже не дураки…

Настала моя очередь ехидно удивиться:

— Неужели?

Смерив меня холодным взглядом, Т.Г. нажала кнопку звонка на своем столе и деловито бросила, когда отворилась обитая дерматином дверь и в комнату неспешно вошел сержант внутренних войск с массивной кобурой на боку. Я поднялся, привычно сцепив за спиной руки.

— Уведите его… В камеру…

В камере было душно, но не жарко. Старожилы утверждали, что сейчас наступили самые кайфовые для отсидки дни — летняя жара схлынула, а зимний холод еще не наступил, и поэтому здесь еще можно кое-как существовать. Теперь у меня был повод оптимистически рассуждать, как славно, что я загремел сюда именно сейчас, а не в сорокаградусную летнюю жару. А уж до зимы меня или выпустят, или засудят.

Узнав, что я сижу по мокрому делу, сокамерники, разношерстный опытный народец, прониклись ко мне опасливым уважением, по крайней мере, даже бывалые блатари не пытались пока сделать из меня свою шестерку. На все мои уверения в своей полной невиновности Штурман, некоронованный вор в законе, севший за серию дерзких налетов на сберкассы и обменные пункты, согласно кивал и мудро замечал:

— Правильно говоришь, сынок… Конечно…

Сначала по наивности я полагал, что это широкие плечи и костистые кулаки помогли завоевать авторитет в камере, где на двадцати квадратах размещались тридцать два озлобленных, потерявших людской облик человека. Но потом мне шепнули, что на самом деле, как только меня сюда доставили, пришла малява от какого-то авторитетного лица, где рекомендовалось меня не прессовать и поберечь для каких-то неясных целей.

Едва попав на нары, я сразу же почувствовал непреодолимое отвращение к тюремному быту. Сначала некоторый интерес вызывали обитатели камеры, представлявшие причудливое смешение самых различных психологических и физических типов, судеб и преступлений. Это было бы любопытно, если бы я очутился в камере во время кратковременной экскурсии, а не по обвинению в убийстве. Но причина пребывания в этом заведении не внушала мне радужного взгляда на будущее, и поэтому настроение стремительно падало до нуля. Ни в какие конфликты я не лез, в разговоры не вступал, свои права особо не качал, но и не спускал никому ни малейшей попытки ущемить оные.

Целыми днями я сидел, пялясь в крошечную «решку» (окошко под потолком), и меланхолически размышлял над тем, как мне выкарабкаться из той ямы дерьма, в которую влез по собственной глупости (а может быть, меня туда умело загнали опытные погонялы). Во всяком случае, я был уверен, что о моем подвиге, за участие в котором мне действительно грозил немалый срок, взрыве джипа, товарищ Молодцова пока не знает, а значит, не знают пока и в СИЗО. Но если узнают — мне придется худо, братки из волгоградской группировки меня на ножи поставят за то, что я отправил близнецов на тот свет и еще двоих их прихвостней покалечил. И доказательств они, в отличие от Молодцовой, не потребуют…

В один далеко не прекрасный день, когда я возлежал на втором ярусе продавленной, как лодка, шконки и моя шестичасовая вахта сна подходила к концу (в СИЗО не хватало мест, и заключенные спали по очереди), сквозь сон я заметил какое-то шевеление в камере и возбужденный шепот:

— Смотри, «конь» пришел! Доставай скорее!..

— Глазок прикройте, козлы, вертухаи заметят…

— Взял?.. Кому?..

— Штурману…

Потревоженный пронзительным шепотом, я уютно свернулся калачиком и перевернулся на другой бок. Сквозь сладкую предрассветную дрему (в четыре часа дня) мне казалось, что все происходит с кем-то другим, не со мной, что все это только сон, который в момент пробуждения бесследно исчезнет, не оставив ни малейшего следа…