– Монстр? – Он задумался и, наконец, кивнул. – Да, почему бы и нет? Никогда не считал себя хорошим. Я с готовностью это признаю.

Он снова подошел к ней, присел на корточки и осторожно вылил воды ей в рот.

– Быть добрым как-то всегда мне наскучивало. Добрый. Что это, черт возьми, вообще такое? – Он покачал головой. – Одно это слово раздражает. Думать о других и вставать в конце очереди. Ну чем я лучше. Да ладно! Ты бы так себя описала? Неужели поэтому ты здесь? Чтобы помочь всем слабым. Всем тем, кто не хочет работать и просто сидит на пособии и жиреет так, что перестает влезать в дверной проем? Поэтому ты лежишь здесь, связанная, и думаешь, чего ожидать, когда я толкну тебя за край? Потому что ты такая чертовски добрая. Ну, конечно, ага. – Он встал и допил остатки воды, и выбросил бутылку.

На этот раз она считала секунды.

– С другой стороны, зло, – продолжил он. – Вот здесь есть о чем разговаривать. Здесь происходит самое интересное.

Пять… Шесть…

– Здесь есть движение вперед.

Семь… пока она не услышала, как приземлилась бутылка.

– Естественный отбор, где побеждает сильнейший. Мы говорим о Чарльзе, мать его, Дарвине. Мы говорим о развитии. Прогрессе. Эволюции. Называй как хочешь. Все это покоится на массивном фундаменте зла. Это его нам нужно за все благодарить. Например, за это. – Слейзнер обвел помещение руками. – Если бы не оно, ничего бы этого не существовало.

– Звучит неплохо, как по мне.

– Дуня, не существовало бы ничего. Ни Копенгагена, ни домов, ни машин, ни телефонов. Даже маленького фаллоимитатора, чтобы засунуть в киску. И что в этом хорошего? Хотя это бы не имело значения, потому что не существовало бы ни тебя, ни меня, и никого другого, если на то пошло, неважно, ни хороших, ни плохих. Ни животных. Ни растений. Ничего. Мир, Вселенная, или как бы мы это ни называли, построены не на доброте. Наоборот. И ты знаешь это не хуже меня. А знаешь почему? – Он сел рядом с ней. – Знаешь, почему все, что я сказал, для тебя не новость? – Он наклонился над ней и посмотрел ей в глаза. – Потому что, какое бы искаженное самовосприятие у тебя ни было, зло всегда было значительной частью тебя. Если не самой большой. Я увидел это в твоих глазах с первой секунды, как ты зашла ко мне в отдел, и я увидел это несколько часов назад, когда ты подожгла тот подгузник. Как тебе понравилось смотреть на мои страдания, и хоть ты это не планировала, какое удовольствие ты получала – такое, как никогда раньше. От того, что меня переиграла. От того, что наконец смогла отомстить. Не знаю, согласишься ли ты, но думаю, что в тот момент ты была максимально верна себе. И как бы ни было больно, и, видит бог, больно до сих пор, это было прекрасно – видеть, как ты хоть раз приняла и перестала бороться со своей природой. Это была, как бы сказать, полная гармония.

Она хотела возразить. Спорить и выплескивать аргументы прямо ему в лицо. Показать, как он ошибается. Доказать, как далеки они друг от друга. Но все, что она могла, это кивать. Все остальное было бы ложью.

Она получила удовольствие от мести. Его страдания наполнили ее энергией. Без тени вины, она переступала одну границу за другой. Законность или незаконность ее не волновала. До тех пор, пока мораль остается на ее стороне, рассуждала она. До тех пор, пока она поступала правильно.

Но мораль она потеряла в тот момент, когда подожгла его. Именно тогда и там она переступила черту, откуда пути назад не было.

Она стала такой же, как он.

Это никогда не было так очевидно.

Как мужчина, которого она ненавидела больше всего на свете.

– Ведь поэтому мы стали полицейскими в первую очередь. Правда? – Он нежно погладил ее по щеке тыльной стороной ладони. – Не потому что мы хорошие и хотим сделать мир лучше. Точь-в-точь как у военных. Никто из них не хочет мира на земле. Напротив, им он бы так надоел, что вскоре они бы начали стрелять друг в друга. Ты и я, мы точно такие же. Быть на правильной стороне и работать на благо – звучит, может быть, неплохо, и большинство наших коллег говорили и повторяли так много раз, что в конце концов сами начали в это верить. Но правда, если уж мы говорим о ней, заключается в том, что нас всегда влекло зло. Разве не так?

Она снова кивнула, и он наклонился.

– Близость к запретному.