Вот сейчас перебираю названия своих спектаклей и никак не могу их вспомнить. Но это, оказывается, неважно — помнишь ты их, не помнишь… Помнят твои актеры, их нервы и мышцы, они хранители памяти. Каждый вечер повторяют одно и то же, возвращаются к истокам, нашим репетициям и перебирают, перебирают…
Они не могут оторваться от своего режиссера. Они меня помнят. Я должен их расспрашивать, ходить за ними и канючить, чтобы что-то узнать о собственной жизни. Они — разные люди, совсем разные.
Они идут куда-то дальше человека, за пределы дозволенного, за пределы возможного. Я их побаиваюсь. Что-то им открывается, и они делают таинственный жест по направлению к этому «что-то». Чтобы извлечь, присвоить. И если им удается, то и нам перепадает немного.
Их интонации, их жесты помогают нам жить. Мы приходим за этим в театр — только за этим. Но они смертны. Вот этого я никак не пойму. Они настолько смертны, что вообще не поймешь, были ли они на самом деле, нет. Одни легенды. Это самая эфемерная профессия, когда вспоминаешь о них, и самая реальная, когда их видишь. Роет человек землю, упорно роет, машет лопатой, маячит перед тобой, осточертевает своим мельканием, ты в раздражении отворачиваешься, а он в это время исчезает в той дыре, что рыл. И что он там видел — тебе остается неизвестным.
Вот Виктор Гвоздицкий.
Конечно, надо петь ему осанну сколько возможно, конечно, но куда он ушел и зачем? И почему последней его записью в больнице была попытка разгадать слова его же собственной роли из «Вечера в сумасшедшем доме»: «Последняя надежда — Христос Воскрес. Христос Воскрес — последняя надежда».
Это были слова еще одного расстающегося с жизнью великого поэта Александра Введенского. Я доверил их Вите.
И всегда-то он боялся ролей, грозящих опасностью. Из суеверия — Воланда, Иосифа Флавия в «Иудейской войне». Сыграет, а Бог накажет. Вот и с этой ролью он долго спорил, доказывая мне, что играть ее нельзя.
Какие-то единицы, нули — «всё превращается в ноль». Что это такое? Как этим жить? Что играть?
Он никогда не любил арифметики, не хотел с этим разбираться, не для того пришел в театр, чтобы с ней разбираться. А вот разобрался же. И ушел с той же надеждой, что и Введенский, — с надеждой на Христа. «Последняя надежда — Христос Воскрес. Христос Воскрес — последняя надежда». И что удивительно, как он рассказывал, разобраться в этих цифрах-словах я помог ему своими байками о болезни Добржанской.
Как она, мучительно вглядываясь в темноту зала, обращалась ко мне в попытке вспомнить слово, как бы выпрашивая у меня слова, будто я, а никто другой, был их автор, умел возвращать их смыслы.
— Мишенька, подскажите… Да что это такое!
Он всё заставлял меня рассказывать о Добржанской, вспоминать, как она это делала, воссоединялся с душой почти неизвестного ему человека, с актерской душой в минуты беды, чтобы понять, чего хотел третий, их автор Александр Введенский, выискивая слово.
Так они бродили по земле, мой дорогой Витя Гвоздицкий, Любовь Ивановна Добржанская и Александр Введенский. Мне было достаточно только свести их друг с другом — пусть разбираются.
Это был вообще странный спектакль — «Вечер в сумасшедшем доме». Мы играли его в пространстве малого зала, забив единственную дверь въехавшей в зал каретой «скорой помощи» со всеми главными персонажами внутри, не давая зрителям возможности уйти. Зритель должен был остаться с нами на два часа и смотреть спектакль, а не созерцать.
Мы чуть не забыли о больных клаустрофобией, и одну из зрительниц в самом начале пришлось выводить через карету. О пожарных мы точно забыли. Мы вообще были веселы и беспощадны во время этого «Вечера».
Мужчины приходили с кем-то в паре, с женой, дочкой, возлюбленной. Их встречали три самые обольстительные актрисы и под музыку арфы, играющей в зале, грациозно и нагло разлучали. Женщин — в одну сторону, мужчин — в другую. Отказать им было невозможно. И всё это в тишине, с улыбкой, вежливо и настойчиво. Им оставалось только беспомощно вглядываться — с кем посадили их пару, не забыли ли про них, не потеряют ли они друг друга навсегда. Так они вглядывались друг в друга, недолго, правда, пока не начинал произносить первые слова Витя, тихо-тихо, не ища ни внимания, ни сочувствия, во всяком случае земного.
И вот они сидели в темноте зала, я вместе с ними всегда. А Витя в углу сцены и его присные — другие исполнители, приехавшие в карете, — ворожили, ворожили… играли о разлуках, настоящих и мнимых, о призрачной жизни в сумасшедшем доме, что-то пели свободные и обольстительные актрисы, те самые, что рассаживали их вначале, танцевали, остроумно шутили, дразня зал.
Герои жили среди нас, ничего не скрывая, ссорились из-за карт, в которые играли, хотя никакой игры, никаких карт не было. Ссорились до боли, это была мнимая жизнь, жизнь сумасшедшего дома, чем-то очень напоминающая ту другую, откуда пришли разделенные нами зрители, когда высасывают незаметно настоящий воздух, оставляя тебя в наглухо забитом пространстве.
Но жизнь все-таки проникает и проникает сквозь щели в нашу душу.