Повесть была роздана членам секретариата для прочтения. 2 декабря 1970 года состоялось ее обсуждение. Мне она не понравилась. Я прошел войну от Москвы до Берлина, миллионы наших солдат усеяли своими телами этот скорбный путь, и до меня такого рода юмор не доходит. Я субъективен? Возможно. Но это мое право. Максимов на всех углах поносит роман «Дети Арбат. а», я ведь не обвиняю его в том, что он меня травит.

Войновичу на секретариате объявили выговор с предупреждением. Конечно, по нынешним временам опубликование рукописи за границей не криминал, выговоров за это не дают. Но по нынешним временам и Войнович, я думаю, не назвал бы печатание своего романа в «Гранях» «гангстерской акцией этого так называемого «журнала», преследующего грязные и явно провокационные цели».

Наша же цель заключалась в том, чтобы Войновича не исключили из союза. Этой цели мы достигли. Много позже в служебном бюллетене Союза писателей было опубликовано сообщение о выговоре с преамбулой в традиционных для того времени выражениях, но она была сочинена руководителями Московского отделения Союза писателей после обсуждения и без ведома его участников.

В марте 1971 года меня удалили из секретариата и из приемной комиссии. За что? Это тема другого разговора. Могу лишь сказать, что поступком, за который меня сняли, я горжусь.

Исключили же Войновича в марте 1974 года, то есть через три с лишним года после того обсуждения. Никакого отношения к этому исключению я не имел. Даже не знаю, за что исключили. Помню только какую-то публикацию Войновича о том, что при встрече с сотрудником КГБ в гостинице «Москва» его пытались отравить.

Вот как обстоит дело. Разве не обязан был корреспондент. отвечающий за достоверность своих публикаций, проверить у меня заявление Максимова? Да вы что?! Как можно?! Такая неслыханная удача для газеты! Ведь из Парижа! Понятно?!

В высказываниях Максимова на страницах некоторых московских изданий много, мягко говоря, любопытного.

Первый удар — по ПЕН-центру.

«Только что возник русский ПЕН-центр (к чему, каюсь, и я приложил руку) — и, как говорится, не сходя с места, ввязался во внутрилитературные склоки» (Лит. газ. 1990. № 9).

Какова же роль Максимова в создании ПЕН-центра? Я был на конгрессе международного ПЕН-клуба в Маастрихте. где нас приняли, выступал там, но Максимова не видел, слыхом о нем не слыхал и думаю, что не все участники конгресса вообще такое имя знают. Что же касается нашей деятельности, то скажу следующее. Русский советский ПЕН-центр выступал и выступает в защиту многих репрессированных и гонимых писателей, обращаясь в соответствующие правительственные, судеб ные и иные инстанции как в СССР, так и в других странах. Публично, на страницах советской печати ПЕН-центр выступал дважды: в защиту главного редактора «Октября» А. Ананьева, шельмуемого за публикацию А. Синявского и В. Гроссмана, и в защиту главного редактора «Книжного обозрения» Е. Аверина. (Да, да, того самого Аверина.)

Второй удар — по «Апрелю».

«Апрель… превращается в карьеристскую лавочку по типу всех творческих союзов в СССР» (там же).

Интервью в «Книжном обозрении» весьма забавно. Диалог лакейской угодливости (Феликс Медведев) с агрессивной хвастливостью Ноздрева и Хлестакова (Владимир Максимов).

Ф. Медведев: «Отверг мою параллель его судьбы и дела с Герценом» (во как! — А. Р.) «Я не хочу никаких революций, нигде…» Рассказывал о встречах с Андреотти, Колем, Бегином. А можно посидеть в кресле редактора великого «Континента»?»

В. Максимов: «Вспоминаю свою беседу с Андреем Дмитриевичем Сахаровым, он был у меня здесь, в Париже… Я встречался с Солженицыным… Меня нашел Карл Густав Штром: «Шпрингер хочет прислать за вами самолет, хочет встретиться…» То, что я говорил, предположим, пятнадцать лет назад, сейчас говорят с трибуны партийных съездов… Я никого не сужу… Ю. Афанасьев говорил тем языком, которым я говорю уже двадцать лет… Последняя пьеса Шатрова уже никому не нужна… Я никого не сужу, не называю никаких фамилий… Анатолий Иванов… прежде всего плохой писатель… Я встретился с Генрихом Бёллем, и он мне наговорил либеральной чепухи… Я никого не сужу… Владимир Корнилов плохо знает биографию Томского… Солоухин, я считаю, обязан покаяться…» О себе: «Категории оценок такие: или ты третий Пастернак или пятый Толстой, или четвертый Достоевский, вто рой Солженицын. Ничего серьезного о себе я не читал…»

Теперь прочитал наконец в «Книжном обозрении»: Герцен! Только тот был из какого-то Лондона, а этот из Парижа! Понятно?!

В интервью газете «Московские новости» (1988. № 29) под названием «С прошлым надо расставаться достойно» я говорил: «Часто слышу: надо разоблачать, пригвождать к позорному столбу, судить. Кого?.. Месть и ненависть — неплодотворные чувства. У кого есть смелость, пусть покается публично, у кого ее не хватает, пусть сделает это в душе».

Повторял это и повторяю неоднократно. И никому никогда ничего не напоминал. Через полгода мне исполнится восемьдесят лет. я прожил долгую и сложную жизнь, повидал всякое, знаю, под каким чудовищным прессом мы жили, и никого не осуждаю.

А Максимов напоминает и осуждает, учит и наставляет других. Про себя же пишет так:

«Я против того, чтобы люди, которые еще вчера говорили одно, теперь говорили другое, ни в чем не раскаиваясь».