Книги

После России

22
18
20
22
24
26
28
30

— Да. не весь русский народ виноват, но поскольку русские — самое большое физическое тело внутри многонационального образования, поэтому и доля их вины велика. Что касается «Памяти», то я не считаю нужным полемизировать с этой публикой. Я готов полемизировать о судьбе России с людьми масштаба Астафьева, Распутина. Белова. И я не понимаю, почему реакция на их действие так неадекватна. Результаты выборов депутатов в союзный парламент в Ленинграде многое показали. Ведь Ленинград последние пятьдесят лет в основном состоит из выходцев Новгородской, Архангельской, Вологодской областей и Белорусской ССР, то есть, как мне кажется, из самого благородного материала для антисемитизма. Это вышедшие из деревни и не ставшие городскими люди. Два миллиона голосов получил в Ленинграде Иванов, соратник Гдляна. Представительница интеллигенции Салье — сто пятьдесят тысяч, «Память» получила семь тысяч голосов и пятнадцать тысяч получила экологическая «Память». Но, простите меня, в Париже этой публики раз в двадцать больше. Эта публика имеет своих представителей в европейском парламенте. В Америке Кахане собирает стотысячные стадионы, которые ревут: «Долой жидов!» По отчетам газеты «Найт Брит», совершено более тысячи вооруженных антисемитских нападений, осквернения синагог и кладбищ. Я считаю, пл еть это звучит странно, что в этом смысле в России благополучная обстановка. Семь тысяч на пятимиллионный город, я вам скажу, перед таким городом надо снять шляпу. Недавно я видел трехчасовую ленту с записью митинга «Памяти» в Ленинграде. Стоят человек двести пятьдесят — триста, среди которых люди в ермолках. Видимо, пришли полюбопытствовать. Выступающие — типичные футбольные болельщики, косноязычные, неприятные, агрессивные, мысли свои сформулировать не могут И мне предлагают этих людей принять за серьезную силл?! Да вы сами создаете им рекламу, они стали знаменитыми людьми и на Западе. И как это ни парадоксально, на Западе у них много сторонников. Среди таких, как Ле Пен. некоторых новых деятелей, появившихся сейчас в Германии, или у того же Кахане они находят сочувствие. Так что в данном случае вы их не скомпрометируете, им неважно, что о них пишет «Нью-Йорк таймс». Поэтому я и призываю полемизировать с людьми действительно достойными, с людьми определенного уровня.

Конечно, в некотором смысле русофобия существует. И в связи с этим не могу понять истории, поднятой определенной частью нашего литературного спектра по поводу появления русофобских пассажей в публикациях В. Гроссмана и А. Синявского в журнале «Октябрь». Я сам категорически не принимаю взглядов этих авторов на русскую историю и русскую литературу, но периодическое издание по своему назначению обязано отражать не эстетическую или этическую тенденцию, а литературный процесс по возможности во всем его многообразии. Целиком не принимая, к примеру. «Прогулки с Пушкиным» и «В тени Гоголя» Синявского, я тем не менее поместил на страницах «Континента» положительные рецензии на обе книги (насколько я знаю, «Континент» оказался чуть ли не единственным русским журналом за рубежом, сделавшим это). Одно я мог бы пожелать редакторам, публикующим подобные вещи: соответствующе комментировать их. Хотя, каюсь, статью Синявского с его «Россией-сукой» я тоже не прокомментировал. А жаль. Себе в оправдание могу сказать только, что автор был тогда членом редколлегии нашего журнала.

Под книгами Пайпса или Янова подписались бы Розенберг и Геббельс. На Западе даже о последнем племени в Африке нельзя сказать, что они — рабы, о русских сказать можно. И мы. русские, спешим, кстати к нашей чести, сказать об этом первыми. Умеем мы о себе говорить горькие вещи. В моде хлесткие парадоксы наших классиков: «Черт меня дернул с умом и талантом родиться в России». «Нет ничего страшнее бунта, чем русский». А я хочу спросить, господа, назовите мне какой-нибудь бунт, который был бы осмысленным и не безобразным. Бунт есть бунт, и то, что здесь, во Франции, творилось во времена революции, не идет ни в какое сравнение с 1917 годом. Не надо красивых слов. Приводят пассажи Кюстина, но никто не знает, что спустя десять лет он же написал абсолютно «наоборотную» книгу. Марк Твен написал о Франции книгу пострашнее кюстиновской: Франция вообще не страна, французы не народ. Но почему-то французы все-таки не мерят свою историю по Марку Твену. Почему же мы должны под Кюстина мерить?! У нас своя история, мы народ молодой. Когда на Западе сложилась цивилизация, мы только грамоту получили. Да и потом, мы не просто народ — мы Америка византийского типа. На наших просторах переваривались массы, национальности, культуры, религии. Наши классики все, можно сказать, инородцы. В русском паспорте стояло не русский, а российский подданный.

Но доля правды в том, что говорят радетели «русскости», и серьезная доля, конечно, есть. Что же это такое нынче, русская деревня. «Волжская правда», партийная газета, пишет о том, что в трех часах езды от Москвы, в деревне, в колхозе, нет не только водопровода, нет колодцев. Вырыли жители три ямы, в одной моют машины, в другой — поят скот и стирают белье, в третьей — моются. Это что такое? Это конец XX века. До чего же доведена страна, до чего доведен именно русский народ?! Народ талантливый, у которого есть кому памятники ставить, от Владимира Соловьева до Варлама Шаламова.

Правда, со Столыпиным, который сейчас «на слуху в России», я бы не спешил. Это только кажется, что он панацея от всех бед. Возможно, осуществление его реформ привело бы к стабильности государства, возможно. Но отруба — это еще не самый главный выход. Вспоминаю свою беседу с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Он был у меня здесь, в Париже. Он мне сказал, что сейчас самое важное — это закон о земле. Вот примут его. и тогда все пойдет на лад. Я возразил: в Польше не было коллективизации, там земля принадлежит крестьянам, почему же ситуация та же самая? Значит, не выход, значит, все в комплексе должно решаться. Принимаю я это или не принимаю, но я должен вам сказать, самодержавие оторвалось от народа, не знало его нужд, отстало от исторического процесса. Николай II оказался неадекватен тому процессу, который начался в России. К сожалению, он был маленьким человеком, между прочим, хорошим человеком, глубоко порядочным. Как он вел себя в заключении, как умирал. Но в большой политике это был маленький рядовой человек. Он не соответствовал месту, которое, говоря по-современному, занимал. К этому выводу в конце концов и пришел в своем «Красном колесе» Солженицын. Да и исторические документы многое подтверждают. О чем он пишет в своем дневнике, имея под рукой государство с такой взрывной ситуацией? Что поел, что сказал этому, другому… Трагедия! И я не думаю, что столыпинские реформы были бы панацеей от всех бед. В конечном счете министр земледелия Российской империи А. В. Кривошеин продолжал их проводить. Здесь другое, здесь сошлись многие обстоятельства, причины, мотивы того, что произошло в России.

«Чиновники в рясах должны уйти»

— Процесс возвращения храмов — справедливый процесс. Но иерархи неадекватны тому, что церкви разрешает сегодня государство. Они отстают от событий. О чем они говорят даже на международных конференциях? О том, как тяжело жилось церкви до революции и как она расцвела после. Ну кто в это поверит? Это противоречит всем элементарным фактам. Для меня такие чиновники в рясе — из времен застоя. И они должны уйти. В церковь должна прийти новая генерация. Нынешние же стараются забегать вперед хозяина, и это очень огорчает. Правда, к сожалению, полное подчинение государству — давний грех русской иерархии, начиная с Петра. Не при Советской власти это началось, а с образования Синода при Петре. Сколько же у нас застарелых недугов?! К примеру, и до революции тайну исповеди нарушали.

Грех тащится за нами, за семьдесят лет он приобрел уже гипертрофированный характер. И пока не произойдет в нашей православной иерархии смены генерации и психологии, дела не будет, откройте хоть двести тысяч церквей. Не знаю вот, как сейчас, но и до самого последнего времени в церквах запрещались проповеди. А что же это за служба церковная без проповеди?!

«Пожить бы еще Андрею Тарковскому лет двадцать!»

— В России Андрея Тарковского я знал, как говорится, шапочно. Когда он решил остаться на Западе, он обратился ко мне за советом. Я приехал к нему в Рим и долго отговаривал его от этого поступка. Я говорил: «Смотрите, Андрей, по отношению к вам начнется другой счет, вы будете уже эмигрантом. А это другое отношение, другой круг знакомств, другие друзья». Но он отвечал одно: «Я решил!» Тогда я попросил молодежную католическую организацию, в которой он был популярен, устроить пресс-конференцию.

Выступали Ростропович, Любимов, Антониони… С тех пор мы подружились, я к нему очень привязался. А вскоре он заболел, и мы виделись или в больнице, или дома. Андрей был человек удивительный. Я скептически отношусь к нашим деятелям театра. Чехов в свое время говорил, что наши актеры отстали от общества по крайней мере на семьдесят лет. Конечно, не все, но в основной массе. Тарковский был явлением исключительным. Он мыслитель, много думавший, много знавший, много понимавший. С ним было интересно говорить, интересно слушать. Мы в «Континенте» печатали его записи — вдова передала; они свидетельствуют, что это был режиссер-мыслитель. Фильмы его не так просты, в них сразу не проникнешь. Я, к примеру, высоко ценя художественные достоинства картины «Андрей Рублев», считаю тенденциозным истолкование в нем русской истории. Все было в русской истории, но и в любой истории было все. И стоило ли педалировать тем, что это могло быть только у русских.

Любая история построена на крови. Я видел все последующие фильмы Тарковского, он показывал их мне, едва склеив, и они меня всегда потрясали. Как мистически умел он проникать в жизненную ткань, как вызывал в душе процессы, дремавшие до сих пор. Все мечтал о Гофманиаде, об экранизации «Идиота». Как много было замыслов, в его лице мы потеряли что-то очень большое. Лет двадцать бы еще пожить ему на свете, ну хотя бы десять…

«Богатство сюжетов и стилей, тяготеющих к общему центру притяжения человека, носителю Божественного начала. Ключ ко всем романам Максимова: Библия».

Жан-Пьер Морель. 1978

«Никого не сужу. Смотрю на вещи уже иначе. Хочу встретиться со своим читателем. «Семь дней», «Ковчег для незваных», роман о Колчаке. Последняя статья Георгия Адамовича. Третий Пастернак, четвертый Достоевский».

— К наездам эмигрантов в СССР я относился с осуждением. По какой причине? Я считал, что, пока государство, общество в какой-либо, хотя бы в косвенной, форме не признает свою вину за то, что мы оказались здесь, мы не имеем морального права печататься и ездить на родину. Поэтому я очень негативно отнесся и к публикациям в СССР Солженицына. Знаете, или по лжи, или не по лжи. А если печататься там, откуда гнали без извинения перед тобой, значит, по лжи. А я этого не принимаю. Я принял постулат Александра Исаевича и хочу ему следовать. Он же сам ему не следует… Толстовский вариант? Вы давайте, а я отдельно поживу. Вы давайте бросайте семьи, дома, бросайте все. А я буду жить так, как жил, — барином.

Надо вернуться к исконному смыслу христианства: если ты к чему-то призываешь, то и живи по своим принципам.

В конечном счете я дождался. «Правда» напечатала о том, что обсуждается указ о возвращении гражданства тем, кого его лишили при Брежневе. И не надо, чтобы меня восстанавливали в гражданстве. Мне важно, чтобы в преамбуле признались, что в 70—80-е годы были изданы необоснованные указы о лишении гражданства. Это меня удовлетворит, это уже форма извинения. Другие же затеяли, простите, тараканьи бега. Кто быстрее добежит, кто быстрее ухватится, как бы не опоздать. Зрелище, по-моему, постыдное. Никого я не сужу, не называю никаких фамилий. У каждого свои обстоятельства, сам я на это в свое время пойти не мог. Теперь же смотрю на вещи иначе.

В СССР готовятся мои публикации, театральные постановки, меня пригласили в Москву. Да и то, знаете ли, чтобы себя психологически чувствовать в своей тарелке, я должен быть уверенным, что моя проза вообще кому-то нужна. Со своим читателем я хотел бы встретиться. Со своим!

Здесь у меня в «Посеве» вышло 6-томное собрание сочинений. Но с господами из «Посева» я расстался, и издание остановилось. К нему можно прибавить еще два тома, вторая книга «Прощание из ниоткуда» и роман о Колчаке. Набралась бы книга публицистики, драматургический том. Всего томов десять.

— Мне бы хотелось, чтобы поначалу вышел роман. «Семь дней», а затем две близкие мне книги: «Ковчег для незваных» и роман о Колчаке. С ранней молодости интересовался я сталиниадой. Собрал много достоверного, потому что знал людей, которые общались с генералиссимусом. Два моих героя, земляки из деревни, но один делает карьеру, сталкиваясь со Сталиным, а другой, простой человек, вербуется на Курильские острова. Одна история — с цунами, другая — сцены со Сталиным. Книга 1979 года. Сталин как бытовое существо, как существо в быту. Ни демонизации, ни апологизации, это о том, как зло может быть банальным. Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика. Для него это была статистика, хотите или не хотите, но лично он ни в чем не участвовал, зато под каждой смертью стоит его подпись. Но при этом сам-то он статистический человек: ноги мерзнут, гипертония, дочка по рукам пошла, сын пьянствует, заботы семейные, воспоминания молодости давят — вот такой быт, старик в быту. И всякие истории, которые я знал о нем.