О вывозе картин я думаю давно. Русская культура многое уже потеряла. В том числе и в живописи. Картины — не деньги, они более чем деньги. Скажем, рукописи Пушкина, стихи его — они опубликованы, они есть в книгах. Сами же оригиналы, рукописи, как мощи святых, должны храниться в храме. Уход картин, их вывоз из страны — то же самое, что разрушение русских святынь.

Не думайте, что на Западе все держатся за свои святыни. Франция потеряла всех импрессионистов. Испания — Пикассо. Но тут дело в морали: Запад и не заявлял, что собирается хранить сотворенное мастерами. У нас же кричали на всех перекрестках, во всех докладах: не дадим, не отдадим, сохраним, преумножим! А под шумок разбазаривали народное достояние. Святыни пошли с молотка…

У меня есть одно предчувствие: в ближайшие двадцать лет в России появится художник, который переплюнет всех нас и станет гордостью русского искусства. И еще думается мне, что в ближайшие четверть века в России появятся новые Щукины, которые скупят все вывезенное и вернут родине. Почему-то я в этом совершенно уверен…

— Неплохо, если бы такой Щукин появился скорее…

— Сегодня это невозможно. России сегодня нет, но есть больное общество. И везти картины в это общество — все равно что отправлять их в морг. Конечно, помалу обстановка меняется, что. безусловно, меня радует. Но представьте себе: в тюрьме отменены наказания железными прутьями и заменены ремнями. В общем, необходимо время…

— Хотели бы вы организовать в Москве выставку своих картин?

— Нет. Быть знаменитым некрасиво. Поверьте, это не поза. И если вдруг я буду знаменитым в Москве, к моему изумлению, то меня пугает перспектива появления в Москве. Я люблю тихонько пройти по улице, зайти в кафе, сесть за столик, посмотреть по сторонам, никого не ждать, никого не слышать, в том числе и какие-то возможные комплименты…

Сейчас не время настоящих выставок, ибо выставка для сенсации мне не нужна. Мне не нужна такая выставка, на которую ломятся, как ломились на выставку Михаила Шемякина, когда рядом был, кажется, вернисаж шедевров из музея Бобур в Париже и выставка гениального итальянского художника Моранди. Но там почти никого не было. Я бы залез на стол и заорал: «Вон из этого зала, если рядом выставка Моранди. Вам не нужна живопись. Вы же оскорбляете меня, оказывается, вам совершенно плевать на искусство. Вы пришли просто поглазеть на человека, который прославился на Западе». Вот бы что я хотел сказать тем. кто пришел бы на мою выставку… Но, если честно, хотелось бы выставиться в Москве, но так, чтобы все прошло тихо, без ажиотажа и чтобы выставка была интересна прежде всего художникам, а не случайным зевакам. Я не хочу циркового номера…

— Покупают ли ваши картины музеи Франции?

— Нет. Скажу так: я работаю с Эдуардом Нахамки-ным, который, как известно, имеет свои картинные галереи в Америке. Он и занимается продажей моих работ. Он говорил мне. что несколько музеев купили мои работы, в том числе японский музей, но я этим не очень интересуюсь. Мне почти безразлично, купил ли меня музей или частное лицо, ибо здесь, на Западе, многие частные коллекции сродни государственным музеям. Да честно говоря, не думаю, что я здесь такая знаменитость, чтобы меня знали в музеях.

— Вы много лет живете в Париже, вошли в местную художественную среду. Что такое сегодня искусство Франции?

— Давайте шире. Сегодня нет искусства Франции, ибо искусство Франции — это искусство всего мира, гигантский проходной двор. Здесь можно увидеть картины из Японии, Латинской Америки, США. здесь семьсот галерей. Это пир искусства, пир живописи. И я это очень остро и радостно чувствую. Но, к моему сожалению, хочу добавить, что в таком своем ощущении я почти одинок: никто из моих русских друзей со мной не согласится в этой оценке. Они глухи к этому пиру, они не слышат и не видят его. Приезжающие сюда производят впечатление людей, попавших на лазурный берег под палящее солнце, но продолжающих кутаться в меховую доху, приговаривая: плевал я на это солнце, на всю эту красоту!

— Как вы считаете, почему на выставки Ильи Глазунова собираются тысячи и тысячи зрителей?

— Отвечу. Глазунов в своих картинах несет нечто абсолютно необходимое русскому человеку сегодня. Что именно? Объяснить трудно, может быть, даже невозможно. Но для меня очевидно, что есть в его творчестве некое свойство, которое привлекает к нему именно русскую публику. И свойство это совсем не шуточное. То есть я как бы в скобках замечу, что фигура Глазунова все время меня интригует и заставляет размышлять о русском искусстве. Хотя я должен сказать, что у Глазунова много, даже очень много слабых мест и как у художника, и как у человека. Но есть что-то такое, отчего дрожит, волнуется наша русская душа.

— Если бы вы не уехали из России, что бы с вами стало?

— Я сейчас уже отчетливо понимаю: останься я — давно бы погиб. Да, да, скорее всего. Дело в том, что есть у меня слабость, пристрастие, вполне вроде бы нормальное, не переходящее границ, — пристрастие к алкоголю. Так вот, думается мне, что слабость эта превратила бы меня сегодня в то, во что превратила она совершенно замечательного, удивительного, любимого мной художника Диму Краснопевцева. Кем бы я был, откажись уехать, — я был бы не Зверевым, а Димой Краснопевцевым… Вот вам и хорошая концовка для нашего интервью.

Целков не возвращен до сих пор. Как политический беженец, он проживает в Париже и выставляется, продается. Его имя давно уже стало символом неповторимого русского авангарда. Итальянское издательство «Фаб-бри» выпустило цветную монографию-гигант, посвященную Пулкову. Сотни работ. Книга вышла в серии «Выдающиеся мастера XX века». Лишь немногие художники удостаивались чести быть изданными в этой серии.

Остается добавить, что Иосиф Бродский считает Олега Пулкова самым замечательным художником послевоенного времени. Ноябрь 1989 г.