Я спешился, сел на берегу пруда и осмотрелся. Вокруг не было ни души. Только Митиваль сидел рядом на большом валуне и смотрел на меня. Мы уже много дней не говорили друг с другом. Он был моим компаньоном, как всегда, и я любил его, как раньше. Просто нам не нужны были слова.

Я открыл скрипичный футляр – впервые за несколько лет. Скрипка была все такой же прекрасной, как я помнил. Темная древесина клена переливалась в сиянии золотого предзакатного часа, белели колки из слоновой кости. Я представил, как руки матери перебирают эти струны, и меня преисполнила горечь оттого, что я никогда не слышал, как она поет свою любимую песню, что ее голос не сохранился хотя бы в моей памяти.

Затем я вынул скрипку из футляра и посмотрел внутрь корпуса через филигранные вырезы эфов. Там, на ярлычке, прикрепленном к нижней деке, было указано имя мастера: «Себастьян Клоц, год 1743, Миттенвальд». Раньше я никогда не замечал этой надписи. Но она была там, была все это время. Я сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. Потом положил скрипку на мягкую траву.

В глубине футляра, под бархатной подкладкой цвета красного вина находился небольшой кармашек. Полагаю, изначально он был задуман для хранения запасных струн, но в нем лежали не струны. Из этого кармашка я извлек сложенный листок бумаги. Развернул его. Это была тщательно прорисованная карта, на обороте которой элегантным почерком Па было написано:

Моя дражайшая Эльза!

Теперь, когда я все рассказал тебе, с моей души словно сняли огромный груз. То, что ты все еще любишь меня, есть единственное и достаточное доказательство божественной природы человеческого сердца. Я могу предложить тебе только мир новых начал и честного труда, но каждый день буду стараться быть достойным твоей любви. И если вдруг ты решишь пойти иным путем, то не переживай, моя любимая. Ибо если я не смогу быть с тобой в этом мире, то отыщу тебя в следующем. Ты убедила меня в этом. Любовь находит дорогу сквозь века.

С любовью, Мартин.

Я перевернул листок и посмотрел на карту. Четкий рисунок был выполнен с такой детализацией, на которую был способен только мой отец. Со своей невероятной памятью он запомнил форму пруда, запомнил, где растет каждая ива, где заканчивается вишневый сад и где начинается пологий склон. Все это было на плане, аккуратно вычерченном черными чернилами. Мой отец был художником во всем. Когда-то он был искусным гравером. Оформителем. Гением.

Поверх подробной карты красным цветом была нарисована пунктирная линия. И я пошел туда, куда она указывала. Заканчивалась она между двумя ивами у дальнего края пруда. В этой точке, на равном расстоянии от двух деревьев, стоял крупный крест, обведенный в кружок. Я отмерил количество шагов между деревьями, поделил число пополам и носком сапога процарапал метку на земле. С собой я привез небольшую кирку, но она мне не понадобилась – земля оказалась рыхлой, когда я начал копать. Довольно быстро я наткнулся на что-то. Обитый медными полосками сундук. Я вытащил его из земли. Он был тяжелый, однако мне хватило сил с ним управиться, как когда-то хватило сил и моему отцу. У меня имелся ключ от этого сундука. Отец вложил его мне в руку перед самой смертью. Должно быть, на протяжении многих лет ключ хранился в потайном отделении в каблуке его сапога. Тогда я не мог знать, зачем мне этот ключ, но все равно хранил его, никому о нем не рассказывая. Вплоть до этого момента.

Я вставил ключ в замок сундука и повернул его. Лязгнул замок, и крышка распахнулась. Внутри блестели золотые монеты. Я откинулся и долго сидел, закрыв глаза. Я совсем не хотел искать это золото, но, если ему суждено было быть обнаруженным, мне хотелось бы знать об этом. И теперь я знал. Планировали мои родители когда-нибудь вернуться за ним? Или нет? Эта часть навсегда останется неизвестной.

Я открыл глаза и, щелкнув языком, подозвал Пони. Он пришел. Я разложил золото поровну в четыре кожаных мешка, которые висели по краям седла и которые я подготовил специально для этой цели. Для Пони этот груз не был слишком тяжелым. Потом я опустил сундук обратно в землю и засыпал грунтом, чтобы больше его никто не нашел.

– Что ты собираешься с ним делать? – спросил Митиваль, подошедший ко мне, когда я вел Пони от пруда вверх по склону.

– Пока не решил, – признался я. – Но точно сделаю что-нибудь хорошее, это я тебе обещаю.

– О, в этом я не сомневаюсь, Сайлас.

Одну золотую монету я оставил себе на память и повертел ее в пальцах, прежде чем убрать в карман.

– Он был мне хорошим отцом, – сказал я.

– Да, очень хорошим, – подтвердил Митиваль с полуулыбкой.

– Кем бы еще он ни был, отцом он был хорошим.

– «Не мысли, что он будет уже выше всякого несовершенства и в то время, когда ты увидишь его в Итаке…»[5]

– Да-да. Это так верно, – откашлявшись, ответил я. – Ты все понимаешь.