Честно говоря, чем старше я становился и чем больше людей появлялось в моей жизни, включая новых друзей, учителей, разнообразных знакомых, я все меньше и меньше времени проводил с Митивалем. По крайней мере, раньше наше общение было другим. В моих ранних воспоминаниях он всегда был там же, где и я, мы вместе играли в прятки или в догонялки в поле за конюшней, бросали камешки, прыгали через лужи и кружились на месте до тех пор, пока не падали на землю.

Теперь он реже посещал меня. Порой, возвращаясь домой после долгого дня в школе, я заставал его в моей комнате за чтением, и мы перебрасывались парой шуток и негромко смеялись. Иногда я видел его идущим по улице недалеко от меня, и тогда он встречался со мной взглядом и широко улыбался. А порой проходило несколько дней, когда я не только не видел его, но и не вспоминал о нем. Потом настал момент, когда я сравнялся с Митивалем по росту, и это было очень странно. Еще страннее я почувствовал себя, когда стал старше его. Ибо ему вечно будет шестнадцать, а я из мальчика вырасту в мужчину.

Митиваль отправился со мной, когда я поехал на Север продолжать образование в колледже. И Пони тоже. В отличие от Па, я не вырос высоким, у меня были средний рост и сложение. Мне нравилось думать, что мое тело сохранило компактность исключительно для того, чтобы я не стал слишком большим для Пони и мог продолжать на нем ездить. Марианна и Элси умоляли меня оставить Пони им, поскольку для них не было большей радости, чем покачиваться в седле на его спине, пока он парил над живописными полями за домом на холме. Но я не мог оставить Пони.

Вместо него я отдал девочкам своего вороного скакуна, того самого, на котором шесть лет назад уехал Па. Вообще-то, после ареста Роско Оллереншоу этот конь стал собственностью Американской банкнотной компании, но она подарила его мне в качестве награды за помощь в поимке одиозного фальшивомонетчика. Я назвал жеребца Телемаком, и обнаружилось, что у этого гиганта мягкий нрав. Девочки были в восторге от него.

День, когда я отправился в свое следующее большое путешествие, оказался труднее, чем я ожидал. В отличие от моего первого расставания с домом, на этот раз у меня было достаточно времени для подготовки. Кроме того, я стал старше и, хочется думать, мудрее, обзавелся подобающей одеждой, хорошим образованием и долгожданным ощущением принадлежности к миру. И, несмотря на все это, когда пришла пора уезжать в колледж, я почувствовал себя слабым и уязвимым. Почувствовал себя опять ребенком. Само по себе это не так уж плохо, поскольку в моем детстве, помимо лишений и одиночества, было и много чудесного. Но ко мне вернулось такое чувство, будто я снова брошен на произвол судьбы – как тогда, когда я, двенадцатилетний, готовился войти в Чащобу.

Мы попрощались на железнодорожной станции. Пони я поставил в вагон для перевозки лошадей, а затем вернулся на платформу к тем, кто провожал меня в колледж. Это были люди, ставшие моей семьей. Девочки плакали, цеплялись за мои руки и умоляли не уезжать. Я пообещал им, что вернусь на Рождество.

Шериф Чалфонт, который теперь щеголял пышными усами и бакенбардами, скрывшими его мальчишеские ямочки на щеках, обнял меня и похлопал по спине. Он велел почаще писать и сообщать обо всех нуждах и сказал, что будет скучать по мне и по нашим обстоятельным беседам.

Дженни нежно поцеловала меня в обе щеки и, благословив, шепнула на ухо:

– Твоя мама гордилась бы тобой, Сайлас. Гордилась бы тем, каким мужчиной ты стал. Я вот очень горжусь.

– Спасибо, Дженни, за всю доброту, которую я нашел в вашем доме.

Дженни отвернулась прежде, чем я смог увидеть ее слезы. Она не хотела, чтобы и я заплакал.

Однако кое-кто другой все-таки растрогал меня до слез, и человеком этим был не кто иной, как помощник шерифа Бьютимен. За эти годы мы с ним крепко сдружились. Он по-прежнему называл меня Заморышем и время от времени показывал мне язык, но я быстро узнал, что шериф был прав: Джек добрее, чем хочет казаться, и гораздо умнее, чем выглядит. Он отрастил волосы, чтобы прятать под ними покалеченное ухо, а сверху старательно прикрывал его кепи.

Когда мы прощались, он снял кепи, и стал виден большой шрам у него на лбу. Этот шрам остался у Бьютимена после боевого ранения несколькими годами ранее. Как только началась война, и он, и Десмонд вступили в Сорок третий пехотный полк Огайо, и оба были ранены в битве при Коринфе в 1862 году. У Десмонда раненая нога зажила быстро. Черепную травму Джека лечили долго. Он почти год пролежал в госпитале, но и после того страдал от изнуряющей меланхолии. Доктора приписывали ее синдрому «солдатское сердце». Однако я знал, что это не единственная причина.

Питера, его возлюбленного, я встретил в госпитале, когда приехал навестить Джека, только-только пошедшего на поправку. Питер дежурил у кровати Джека и с величайшей нежностью держал его за руку. Он рассказал мне, что был кавалерийским офицером, хотя ни обстоятельств своей гибели, ни своего происхождения, ни подробностей их с Джеком знакомства он не помнил. Но что он совершенно твердо знал, так это то, что Джек был великой и единственной любовью всей его жизни и что он хотел бы, чтобы Джек это знал. Мне пришлось ждать несколько месяцев, пока Джек достаточно окрепнет, потому что я не мог предсказать его реакцию и опасался навредить ему. К моему немалому удивлению, он сразу поверил моим словам.

– Я всегда знал, Заморыш, что ты не такой, как все. – Вот и все, что он мне тогда сказал, но я увидел, как он рад получить весточку от Питера.

Больше мы с ним никогда не затрагивали эту тему.

Теперь же, стоя на платформе, Джек вручил мне снятое с головы кепи.

– Это тебе, – хрипло проговорил он в своей обычной грубоватой манере.

– Не надо, Джек, оставь себе, у меня есть шляпа, – ответил я и указал на франтоватый котелок, который приобрел перед отъездом в колледж.

– Это кепи Питера, – прошептал он мне на ухо. – Сестра Питера прислала его мне после того, как он умер. Я бы хотел подарить кепи тебе. На память.