2.2.[19]41

После продолжительного перерыва фюрер снова в Берлине. В конце января я дважды был у него на обеде. 29.1. политические темы не обсуждались, фюрер долго говорил о тех, кто употребляет в пищу растения, и о тех, кто ест мясо, трупоедах, как он их называет. Он убежден, что жизненные силы вегетарианцев постоянны, тогда как мясоеды, подобно льву, переживают резкий прилив необычайной силы, однако лишены выносливости. Слоны, быки, верблюды, буйволы – яркие примеры обратного. То, что нам следует питаться именно растениями, можно наблюдать на примере лечения болезней. Детям и больным сегодня, что весьма правильно, дают фрукты, овощные соки, никакого мяса. Употребление мяса в пищу возникло, вероятно, на фоне длительных периодов холода и сохранилось до наших дней. В средние века высшие сословия ели практически только мясо и умирали очень молодыми (н[емецкие] императоры). Он уверен: если правильно истолковать учение о витаминах и сделать соответствующие выводы, то однажды человек сможет жить 250 лет. Фюрер приправлял свой рассказ шутками, мы слушали и смеялись. Я заметил, что первый бой должен быть дан «И. Г. Фарбен», которая стала применять химические средства для отбеливания муки и проч. По окончании обеда все, однако, сошлись во мнении: сырая растительная пища, поданная к столу в больших количествах, нагружает желудок в связи с необходимостью в больших количествах ее поглощать. Мы знаем, что фюрер прав, говоря о витаминах и растениях, но знаем и то, что наша пища должна быть смешанной, ведь у нас не коровий желудок. Поскольку у фюрера желудок больной, эти рассуждения понятны вдвойне. На следующий день Грейзер рассказал о св[оей] работе в Вартегау и выразил радость в связи с порученной ему задачей. Балты прижились и, судя по всему, довольны. Не хотят ли они вернуться? – спросил фюрер. Я, смеясь: Только в крайнем случае – если вы освободите для них дорогу на Санкт – Петербург. – Он: Только если вы, Р[озенберг], останетесь здесь! Я: Кто знает. – У этой шутки есть и другая, более серьезная сторона, которую я днем позже обсудил с Грейзером наедине: балты все – таки чувствуют себя пока ущемленными (городские советники в Лицманштадте, указания снова отобрать у них подворья и проч.). Грейзер проявил понимание, я 3.4. буду выступать в Позене.

Хочу кое-что дополнить к записям за ноябрь и дек[абрь] 1940 года: важные личные воспоминания, не лишенные значимости и в деловом плане.

Шедшее давно обсуждение сотрудничества с ОКВ завершилось в начале ноября 41 года[840]. М[иро]в[оззренческое] воспитание будущих идеологических инструкторов вермахта перейдет ко мне. Генерал – фельдм[аршал] Кейтель счел важным подписать это соглашение в Мюнхене 9.XI.[841], тем самым подчеркнув символический смысл происходящего. Вся партия с большим одобрением восприняла эту новость, пусть даже соглашение не было опубликовано. Кейтель всегда был по отношению ко мне лоялен, и я надеюсь на хорошие результаты в будущем, поскольку отдельные нюансы поведения призванных в вермахт из запаса требуют большой работы с нашей стороны. Что выполнимо, так как весь м[иро]в[оззренческий] материал и литература находятся под моим ведомом.

Планировалось провести манифестацию в Париже, в палате депутатов. Фюрер дал свое согласие на это символическое действо, хотел, однако, предварительно ознакомиться с текстом моей речи. Я передал ему рукопись под названием «Кровь и золото». Он прочел текст, и поскольку до его отъезда переговорить с ним я возможности не имел, мне позвонил Шауб: Фюрер очень, очень доволен речью, он рад тому, что я хочу с ней выступить, ни слова менять не требуется[842].

Вот так я поехал в Париж – теперь уже в третий раз. Поезд сделал остановку в Аахене, внезапно из громкоговорителя донеслось мое имя. Затем снова: «Телеграмма для господина р[ейхс]л[яйтера] Р[озенберга]!» Кёппен выбежал наружу. Телеграмма по поручению фюрера от р[ейхс]л[яйтера] Бормана (он постепенно превратился в основного посредника). Я испытал невольный страх, поскольку подобные меры, как правило, объясняются некими неприятными происшествиями. Читаю первые слова: «Фюреру сообщили…» Ну, что за чертовщина там произошла?! Дальше – вздох облегчения: «что Кодряну перезахоронят». Фюрер хочет послать меня в качестве своего представителя в Бухарест. Я должен сообщить, смогу ли приехать вовремя. Если нет, фюрер назначит другого. Мы прикидывали и так, и сяк, заказали у Бормана самолет на полдень 29 числа. Уже в Париже стало понятно, что ничего не получится, разве что прибегнуть к ночному перелету через Карпаты. Я переговорил с Гессом по телефону: он в ужасе отклонил идею. В результате вместо меня отправился Ширах.

Эти действия фюрера объясняются следующим происшествием. Антонеску был приглашен в Берлин, и в том числе на обед у фюрера в узком кругу. Протокол не предусматривал моего приглашения. Когда, выступив с речью в соборе Брауншвейга (12.XI.), я приехал на обед в Р[ейхс]канцелярию, фюрер встретил меня словами сожаления. Он не побеспокоился о каждом приглашении в отдельности и был возмущен моим отсутствием. Он высказал господам все, что счел нужным. Я должен был присутствовать на обеде с Антонеску, поскольку именно я пробудил к жизни в Румынии это движение.

Чтобы как – то исправить эту оплошность, фюрер решил отправить меня в качестве своего представителя в Бухарест.

В Париже в первой половине дня 28–го я осмотрел предметы искусства и культуры, конфискованные моим оперативным штабом у евр[еев] и частично выставленные в Же де Пом[843]. И хотя Геринг уже вывез 42 лучших экспоната для свой коллекции, здесь были представлены ценнейшие вещи. Ротшильд, Вейль[844], Зелигман[845] и т. д. вынуждены были расстаться с заработанным на бирже за 100 лет: Рембрандт, Рубенс, Вермеер, Буше, Фрагонар, Гойя[846] и проч. были представлены в большом количестве, старинная резьба по дереву, гобелены и т. д. Знатоки искусства оценивают стоимость почти в 1 миллиард марок[847]!

В 4 часа отправился в Бурбонский дворец. Там меня приветствовал руководитель военной администрации. Знаменитые «кулуары» – затхлые, обитые красным бархатом комнаты. В зале заседаний: генерал – ф[ельдмаршал] Шперле[848], генерал – полк[овник] Штюльпнагель[849], ген[ерал] – адм[ирал] Заальвахтер[850] и другие командующие и офицеры. Кроме них [парижская] н[емецкая] колония. Странное чувство произносить речь с того самого места, откуда Клемансо и Пуанкаре[851] метали громы в империю, откуда неизменно начиналась всеобщая травля Г[ермании]. Из 600 представителей этой ныне победоносной Г[ермании] я первым говорил о н[ационал] – с[оциалистической] революции, одновременно стоя у могилы революции французской. Золото и кровь – символы этих эпох. – Некоторые офицеры заметили после, что лишь теперь они поняли, что принимаемые нами меры не были сиюминутной прихотью, а воплощением прежних установок (я процитировал написанное мною 14 лет назад о золотой лихорадке).

Я думаю, что точно сформулированные рассуждения произвели должное впечатление, поскольку аплодисменты продолжались демонстративно долго. Франц[узской] прессе был передан сокращенный вариант текста, который опубликовали все газеты. Как я слышал, доклад стал предметом обсуждения для всех французов. Они, зажатые в тиски – между церковью и демократией, – узрели здесь новый духовный путь. – Тем не менее, пока на внутренние изменения во Ф[ранции] рассчитывать не приходится. Граф Гобино[852] посетил меня, как и некоторые другие – с наилучшими намерениями. Спрашивал, могут ли они обрести политическое влияние? Поскольку французы не осознали масштабов своего крушения, то – едва ли.

Вечером 150 человек собрались на прием в отеле Ритц, где ген[ерал] – ф[ельдмаршал] Мильх рассказал мне, что, по всей вероятности, мы потеряли майора Вика[853], «самого волевого из всех летчиков – истребителей».

На следующий день я побывал у Шперле, который показал мне аэрофотоснимки Англии и рассказал о мероприятиях, осуществляемых его авиацией. Шперле хорошо и по-домашнему устроился в Люксембургском дворце. Франц[узские] рабочие, участвовавшие в переустройстве [дворца], были более чем удивлены, когда их пригласили на праздник по случаю окончания строительства. Такой дух общности им незнаком. Постепенно они оттаяли и, вероятно, подкорректировали для себя то, что им о нас наговорили ранее. – Генерал Кристиансен[854], прибывший из Голландии на мой доклад, просил меня как-нибудь выступить в Гааге.

Вечером – théâtre des ambassadeurs[855]. Об[ычная] франц[узская] постановка о супружеской жизни. Диалектически неплохо, но идея и выводы вялы. Затем самолетом – после краткого визита в штаб – квартиру авиации на villa Coublaix – в Берлин. Оказалось: все приборы замерзли, пилот едва сумел вернуться назад. Как я потом узнал, на обратном пути при посадке у самолета сломалось крыло. После обследования самолета: 164 источника неполадок. Это был самолет генерал – л[ейтенанта] фон Рундштедта[856]. Когда Шперле услышал об этом, он накричал на бедного капитана и чуть было не поднял его за шкирку в воздух.

Конференция в Брауншвейге ознаменовала очередной этап пути, который преодолело м[иро]в[оззрение] н[ационал] – с[оциализма]. Власти Брауншвейга поручили вскрыть могилу [Генриха] Льва[857] и возвести на ней новый памятник. Я присутствовал при эксгумации останков Генриха проф[ессором] Фишером. Вывих тазовой кости стал подтверждением подлинности. Можно было увидеть длинный темный локон волос. Затем собор был избавлен от отвратительной настенной живописи. Здание стало по-настоящему светлым. Сейчас он получил статус государственного. Я первым выступал здесь, взяв тем самым под духовный патронаж национал – социализма величественный герцогский зал. Торжества (по случаю конгресса н[емецких] общин в рамках конференции моего отдела попечения словесности) прошли на достойном уровне. Звучала органная музыка Баха. Я говорил о силах н[емецкой] истории и о взаимосвязи между политической централизацией и культурной децентрализацией. Эти торжества стали не просто «заменой», они были столь же достойно организованы, как и прежние церковные праздники, являвшиеся воплощением прежнего м[иро]в[оззрения]. Однако не были такими плаксивыми. Несколько дней назад Грейзер просил меня посетить в апреле собор в Гнезно[858]: нужно принять решение о том, достоин ли он того, чтобы стать символом на Востоке – без привязки к конфессиям. В то же самое время я слышал, что Вена собирает документы в поддержку сохранения собора Святого Стефана. Это просто безобразие – мы сохраняем здание и при этом передаем его конфессии, которая в принципе враждебно настроена по отношению к спасительной для н[емецкой] нации идее. В цел[ом] при подобной передаче соборов нам следует проявлять осторожность. Целью остается: собственные залы для проведения торжеств. Соборы как исключение – там, где они могут служить символом. Неделю спустя я снова выступал в Брауншвейге. Перед руководительницами «С[оюза] н[емецких] д[евушек]». Впервые на религиозно – этические темы. Девушки просили меня рассказать о понятии чести и о воззрениях на честь у различных народов. Думаю, что они все были увлечены, как и я сам, но без всяких сентиментальных настроений. В заключение я отметил: следствием н[ационал] – с[оциалистического] учения о ценностях могла бы стать реформа религии, если осознать, что религия в нашем ее понимании не является самоотречением, но напротив – самоутверждением. До сего времени человек пребывает в поисках «суррогата» на уровне церкви, «ему недостает позитивного». Это позитивное, однако, уже здесь, вот только этого не видят даже те, кто покинул лоно церкви. Самоутверждение души и есть новая религия, непосредственно связанная со складом судьбы германцев. Если рассматривать собственное Я как несущее в самой своей сути первородный грех, то придется оставаться христианином; отойти от этого – значит встать на путь выхода из христианства. Под горячим дыханием нового ощущения жизни германо – христианский сплав начинает плавиться и распадаться на свои составные части.

Речь не была записана; я не знаю, появится ли однажды импульс, который побудит меня вновь говорить об этих вещах.

Первого декабря снова приехал в Берлин. Эхо парижских выступлений оказалось на удивление мощным; партия была особенно довольна; ведь при моем посредстве она вышла здесь на историческую арену. Тем не менее, я был несколько удивлен, получив письмо от р[ейхс]министра экономики Функа. Ф[унк] сломал руку и находится в Хоэнлихене – рука в гипсе. Он пишет, что считает мою парижскую речь документом всемирно – исторического значения. В начале года Ф[унк] впервые на государственно – ведомственном уровне отклонил использование золотого стандарта. Как я слышал, еще за 14 дней до того он отказывался это сделать.