В нос ударило запахом сырости, плесени, человеческими испражнениями, потными телами и грязной одежды. Я неуверенно перешагнул через порог и тут же в испуге оглянулся назад: тяжелая дверь с грохотом закрылась за моей спиной, засов с лязгом перекрыл мне путь назад.

Камера представляла собой небольшое помещение, в котором кое-как умещались четыре двухъярусные кровати. Стены были окрашены в ядовито-синий цвет. В стене, что напротив входа, у потолка виднелось окно. Оно было закрыто мелкой решёткой, из-за которой поблескивало рифленое стекло, каким застеклены межкомнатные двери в хрущёвках. Справа от входа был установлен умывальник и нечто напоминающее унитаз – такая дыра в полу. На нижней кровати слева лежал человек. Так лежат вконец отчаявшиеся люди, без эмоций, без движений, сложив руки на животе и не мигая глядя в потолок.

Я прошёл к соседней кровати и положил на неё свой синий пакет.

«Не занято?» – спросил я.

Человек повернулся ко мне, медленно сел на кровати. По виду ему было лет пятьдесят, а может, и больше. Взгляд его был пустым. Он даже не на меня смотрел, а сквозь меня и сквозь стену за мной. Он ничего не ответил. Я сел на не заправленный бельем матрас. Хотелось качнуться, чтобы проверить, насколько кровать мягкая, но это мне показалось неуместным, поэтому я только осторожно вдавил пальцы в старую сырую ткань.

«Да, – сидящий напротив меня с хриплым выдохом вдруг начал говорить, – кто-то и о такой перине мечтает. Не брезгуй, ложись».

«Спасибо, я пока спать не хочу», – соврал я. Больше всего на свете мне хотелось уснуть. Но мысль о том, что на этом тюфяке провели не одну тысячу ночей сотни наркоманов, убийц и бомжей, останавливала меня принять горизонтальное положение. Я решил, что буду спать сидя, облокотившись о стену.

«За наркоту?» – снова спросил меня мужик напротив.

«Не знаю, может, ещё и наркоту впаяют, – вдруг вспомнил я о таблетке, что изъяли при обыске. – А так – за экстремизм».

«Типа террорист?» – впервые за всё время у мужика на лице возникла хоть какая-то эмоция.

«В церкви покемонов ловил», – уже безучастно ответил я.

Мужик некоторое время помолчал. Потом встал. Мне показалось, что он подойдёт ко мне и начнет пинать ногами. «Вот, – подумал я, – и пришло время расплаты». И зажмурил глаза.

Мужик прошёл в угол камеры, пожурчал над парашей и, помыв руки, вернулся на свою кровать. Глаза мои были полузакрыты, тяжелая голова уперлась в стену, плечи и руки обвисли. Но я не засыпал.

«У меня уже не одна ходка, – так же неожиданно начал мужик, – разного брата я повидал. Были те, что иконы из церквей выносили и что попов резали, а вот тех, что играли в церкви, вижу впервые. Но, знаешь, что хочу сказать тебе? Здесь люди совсем по-иному к церкви относятся, не так, как на воле. Положим, барыга зачем в церковь ходит? Думаешь, в бога верит он? В Христа? Бог у него – лавэ. В этого бога он и верит. Стоит вот он, крестится, башкой об икону бьёт, а сам нашептывает просьбу богу, чтоб тот дела его поправил. Получается, что верит он в одно, а просит у того, в кого не верит. И за лавэ свое готов молиться кому угодно. Или, к примеру, баба какая о своём больном отпрыске молится. Она тоже боится его потерять, потому готова хоть богу, хоть чёрту душу отдать. На воле в церковь ходят, чтоб просить. Одни – за здравие, другие – за упокой, третьи – за пайку на ступеньках у входа. Побирушничают перед богом. На зоне же всё по-другому. Знаешь, с кем Иисус на кресте висел? Убийцы там были какие-то. А Иисус не убивал никого. Но всё равно всех распяли. Получается, что Иисус был ближе к тем убийцам, чем к их жертвам. Здесь мы от бога не ждем ничего, не попрошайничаем. Здесь мы с ним вместе срок мотаем».