Мысль о побеге крутилась вокруг всех остальных. Она, как назойливый комар в ночи, летала где-то рядом и не давала покоя. Но куда мне было бежать? Да и как, когда меня окружали автоматчики? О последствиях я не думал. Я просто хотел скрыться от всего этого безумия. Отсидеться. Верить в то, что всё происходит именно со мной, а не с героем малобюджетного кино, мне никак не хотелось.

Спустя какое-то время мы прибыли к зданию Следственного комитета. Заехали во двор, где стояли служебные «УАЗы» и личные иномарки сотрудников. Ворота за нами не закрыли, вероятно, днём они вообще не закрывались. Выпустили меня из бобика, но наручники больше не надевали. Из разговоров я понял, что нет свободных кабинетов для моего допроса, поэтому пришлось ждать.

Омоновцы отвернулись от меня и закурили, о чем-то разговаривая. Вообще, странно было наблюдать, как люди, что полчаса назад злобно смотрели на тебя через прорези чёрных балаклав, сосредоточенно оглядываясь по сторонам, готовые отразить любую атаку неприятеля, вдруг, оказавшись на своей родной территории, становились обычными. Шутили, улыбались. И даже я, которого они ещё недавно пинали и тыкали автоматом, казалось, был для них таким же приятелем.

«Может, это и вправду шутка всего лишь? – думал я, разглядывая их покошенные улыбки. – Ведь из-за невинного, пусть и провокационного, видео не могли же эти бравые хлопцы бросить борьбу с преступностью, коррупцией, наркоманией и приехать за мной, чтобы подвесить за наручники и пытать, пока я не признаю существование бога. Ведь их учили освобождать заложников, искать похищенных детей, задерживать убийц, ловить воров, находить улики и наркотики…»

Мысль о наркотиках вернула меня к мысли о побеге. Мне казалось в тот момент, что все эти обвинения в разжигании ненависти и оскорблении чьих-то чувств – не более как профанация. Меня просто хотели пугнуть, чтобы я засунул в зад свои взгляды, которые противоречили принятой государством идеологии. Да, они устроили маскарад с дюжиной омоновцев, следователями, ФСБ, понятыми и наручниками, но оснований для моего задержания у них явно не было. А вот наркота…

«Либо её подкинули, либо кто-то оставил. Кто? – мысли кружились в черепной коробке. – Ладно, надо связаться с адвокатом, обо всём сначала договориться, а потом будет видно».

Вдруг ко мне подошёл тот вежливый офицер, который всем заправлял в моей квартире. Ещё там я понял, что он был из ФСБ. Следователь и омоновцы выполняли его указания.

«Соколов, мы можем сейчас всё закончить и отпустить тебя домой, – начал он без предисловий, – но взамен ты должен нам чистосердечно всё рассказать и покаяться».

«Покаяться? Разве мы в церкви?» – съязвил я в ответ.

«Не дерзи, – также спокойно ответил офицер, – в твоем положении надо быть осторожнее со словами».

«Тогда я бы хотел сначала поговорить со своим адвокатом».

«Нет, если будет адвокат, то наша с тобой сделка отменяется. И ты сядешь на полную».

«В чем же сделка? У вас есть моё видео, больше, чем на нём, я вам вряд ли расскажу. Поэтому непонятно, почему адвокат не может присутствовать?» – спросил я.

«Потому что я хочу попросить тебя помочь нам. Помимо тебя достаточно идиотов, которые раскачивают лодку. Ты поможешь просто связаться с ними. Тебя знают, и тебе поверят», – ответил фээсбэшник.

Я молчал в ответ.

«Пойми, парень, ты ещё молод, и жизнь твоя сейчас может очень круто измениться. И повернуть назад уже будет невозможно. У тебя есть шанс жить нормально. Через какое-то время ты будешь вспоминать об этом дне с легкой улыбкой и благодарить меня. Твой юношеский максимализм пройдёт, и отношение к окружающему миру изменится. К богу в том числе, – он достал пачку сигарет, предложил мне, я отказался. – Во имя чего ты хочешь пожертвовать своей свободой?»

«Во имя справедливости», – неуверенно ответил я, хотя ради неё жертвовать свободой вовсе не входило в мои планы. Я пожалел, что так ответил.

«Какой справедливости? Не той ли, которая позволяет тебе унижать людей лишь за то, что они верят в бога? Или, может, той, что дала тебе право глумиться над святынями, к которым стремятся тысячи людей? Справедливо ли неуважение к церкви и религии, притом что в них веками нуждались и нуждаются люди? Ты дискредитируешь государство, что дало тебе возможность учиться, работать, ходить, любить, в интернете сидеть. В этом твоя справедливость? А ты что-то сделал для неё? Вы, – говорил он, видимо, уже обращаясь к воображаемой аудитории, – только и знаете, как ругать и критиковать власть, а сами-то в этой жизни что сделали? Вам хватает храбрости кричать на митинге «Путин – вор», а мусор после митинга за собой убрать слабо? Справедливо ли, что срёте вы, а убирать будут другие? Однобокая у вас справедливость получается».

Что мне было ему ответить? Да и стоило ли вступать в дискуссию? Вопросы этого фээсбэшника исходили словно от моего отца: «На какую ещё ты улицу собрался? А ты по дому что-то полезного сделал? Ходишь только жрешь и срёшь, никакой пользы. Я на тебя горбачусь, а от тебя никакой благодарности». Когда отец напивался, я всегда старался улизнуть из дома, шатался до полуночи, чтобы потом тихо и незаметно вернуться и лечь спать.

Когда мне тяжело и неуютно, я всегда стараюсь убежать от того места или от тех обстоятельств, что меня гнетут. Глупо терпеть. Но и глупо бороться, когда силы неравные. Может, это и малодушие с моей стороны, но у меня, если хотите, такая философия: убежать, подумать, всё взвесить, а потом решить, как быть дальше. Не знаю, но в отношениях с отцом такой подход всегда помогал. Когда я возвращался домой, отец уже спал. Весь удар на себя принимала мать, ей приходилось выслушивать его пьяный гундёж и поливание грязью – меня, её и всего на свете.