— Пока ничего… Я послал запрос о нем на соседние аэродромы, может быть, вынужденная посадка… Мужайся, дочка! Ночевать не приду домой. Не забудьте затемнить окна!..
Пусто и таинственно в старом доме. Наглухо спущены зеленые шторы, Люцина сама проверила, чтобы свет был хорошо замаскирован. Где-то в черноте ночи угрожающе урчат и мурлычат самолеты. — Должно быть, вражеские, — решает молодая хозяйка большого, такого пустынно-тихого дома. Она ходит по пустой анфиладе прохладных комнат. Старые и строгие предки, затянутые в кунтуши, в конфедератках, в ажурных, волнистых, белых жабо, с ликами святых, глядят с потускневших от времени полотен в тяжелых, бронзовых рамах. Многие предки с оружием в руках — видно, не раз им приходилось оберегать от врага границы своей страны! Люцина всматривается в лики своих предков. Она знает их всех, знает, что они ушли в вечность, в мир иной, многие преждевременно живот свой положили за свободу Польши. И сколько еще уйдет их потомков… И Люцина уйдет к ним тоже, позже… Предки хмурятся… Они спросят: что ты сделала для свободы Польши? Боролась ли с врагом, когда он наступил на грудь родины? Да, я буду бороться… Люцина взволнована. Предки повелевают… Она быстро бежит в кабинет отца, выдвинув ящик стола, находит небольшой, вороненой стали пистолет…
Траурную тишину прервал резкий звонок телефона: может быть, новость о Мечике?
— Я слушаю… — До уха Люцины доносится голос отца:
— Слушай, дочка! Выясняется, что город окружают. Вывезти всех невозможно. Я остаюсь на своем посту. Храни вас Бог!..
На этом разговор прервался.
Стремительно опускался безжалостный молот войны, дробя хрупкое людское счастье…
5. Невольничий рынок
Тысячи людей барахтались в цепкой паутине колючей проволоки. Гигантский невидимый паук опутал страны и народы колючей проволокой бесчисленных лагерей, в которых оказались миллионы мух-людей.
…Осыпаются искалеченные, выпитые, сухие мушиные трупы… Люцина Симон, в кошмарной дремоте, присматривается и видит, как чудовище приблизилось, пучеглазыми, рачьими глазами уставилось на нее. Но стирается грань между кошмарным сном и действительностью. Она слышит явственно крик паука, вскакивает с вонючего матраца в переполненном человеческом хлеву, поправляя на себе смятый салопчик…
— Лос! Лос! Лос! — залаял краснорожий бульдог, для страшного маскарада ряженый в форму полицейского.
— Лос! Лос! Лос!
И плечо Люцины ожег резкий удар; от неожиданности девушка присела. Палочный град лютой грозой пронесся по спинам девушек.
— Что он хочет?
— Лос! Лос! Лос!
— Святый Иисусе! Заступись и помилуй!
— Лос! Лос! Лос! — Бульдог палкой выгоняет девушек из отвратительного барака, пытается построить их по-военному, но он не понимает ни слова по-польски, а девушки по-немецки. Они сбились в кучу, будто стадо овец в проливной дождь, в ужасе закрывая лицо руками.
Кое-как, при помощи увесистой палки, вахмейстер выстроил «непослушных животных» в длинную шеренгу.
Спустя час на плацу появилось несколько человек в желтых, зеленых и черных униформах, среди них обшитый золотом, важный, как фазан, краснощекий немец и низкий японец в черном сюртуке. Японец щупал каждую девушку проницательным, сверлящим взглядом, преломляющимся в чечевицах огромных очков и, как бы не доверяя порочным глазам, еще прикасался пальцем, затянутым в тонкую, лайковую перчатку.
— Хорошо!.. Да, очень хорошо! Прекрасный материал! Да… запишите вот эту и ту, — приказывает японец своему секретарю, показывая на выбранных. Его взгляд колючий и пристальный, как у очковой змеи, холодит сердце Люцины.