— Теперь конец всем киевским святым, — твердо сказал он. — Кто же не знает, как этот сын Святослава относится к христианству? При Ярополке святым в Киеве жилось вольготно. У меня там остались братья.

Святыми Захария называл членов христианской общины и братьями — их же.

Как выяснилось, в Киеве имелся-таки один христианский храм, но низкий и без купола, переделанный из жилого дома. Вот почему со стороны реки он и не был виден. С единственным киевским священником, отцом Иоанном, Захария был хорошо знаком, и батюшка еженедельно по воскресным дням присылал своего дьякона Федора к отшельнику, чтобы передать святое причастие. Проблемой отшельника всегда является причастие — его может святить только священник в алтаре…

— Теперь, боюсь, уж не дождаться мне благодати такой, — заметил Захария встревоженно. — Вольдемар — ревностный идолопоклонник. Не бывать больше богослужениям под его правлением.

Пока мы разговаривали, Любава собрала в имевшуюся у отшельника корзинку ягод и, вернувшись, подсела к нам. За это время Захария успел рассказать, что родился он в деревне неподалеку от Киева, а крещение принял в Константинополе, куда попал в качестве гребца на ладье одного купца, продававшего в Византию меха и лесной мед.

— И сподобил меня Господь оказаться в монастыре, — говорил он. — Греческий монастырь на берегу теплого моря. Там телу хорошо, прелестно. Но дух мой возгорелся к Господу и возревновал о святости. Вот я и вернулся сюда, в родную землю, чтоб тут совершить подвиг.

— Какой подвиг? — сначала не понял я, но Захария строго взглянув на меня, пояснил:

— Подвиг духовный.

Именно духовным подвигом Захария называл свое отшельничество. Жить в одиночестве, без людей, без дома, в тесном дупле, питаясь собирательством. Зато ничто не отрывает от молитвы, ничто не уводит мысль от Бога, не искушает мирскими соблазнами.

— А по-славянски тебя как зовут? — вдруг спросила Любава, перебив монаха.

— Окунем, — неохотно буркнул он. — Но об этом я не помню, потому что в славянстве я умер, а во Христе воскрес как Захария, грешный и смиренный раб Божий.

— А по дому ты не тоскуешь? — снова спросила Любава с внезапно проснувшимся интересом. — У тебя ведь родители еще могут быть живы, да? Братья, сестры?

— Святые — мои братья, — отрезал монах. — Церковь — мне семья: отец, мать, братья и сестры.

— А не скучно тебе без дома, без родителей? — не унималась Любава, с жалостью смотревшая на нашего нового знакомого. — А без девушки? О женщинах ты не тоскуешь? Ты же мужчина!

Последние слова явно смутили и раздосадовали Захарию. Может быть, Любава попала в самую точку, и вопрос о женщинах действительно был для отшельника болезненным.

— Не спрашивай меня об этом, — стараясь сдержать раздражение, смиренно ответил Захария. — Есть вопросы, которые нельзя задавать, тебе это известно. Я же не спрашиваю твоего настоящего имени.

— Я бы тебе и не сказала, — с вызовом парировала Любава, но осеклась и больше с вопросами к монаху не лезла.

— А как ты тут зимой живешь? — поинтересовался я. — Холодно же.

— Костер жгу, — объяснил отшельник. — Возле костра и сплю.

— А чужие люди тебя не донимают? Сам понимаешь — воры, разбойники. Мало ли кто может прийти на свет костра.