«Пражскую весну» спровоцировали не западные пропагандисты, а русские мыслители

Мои воспоминания о встречах, общении летом 1967 года со многими идеологами грядущей «Пражской весны» спровоцировало недавнее «Особое мнение» Максима Шевченко на «Эхо Москвы». На этот раз Максим Шевченко, уже в новой роли создателя «Союза левой интеллигенции» со свойственной ему страстью доказывал, что если бы Брежнев не ввел в августе 1968 года советские войска в Прагу, то «социализм с человеческим лицом» сохранился бы, укрепился и обогатил бы человеческую цивилизацию «третьим путем». Короче, как писал в своих воспоминаниях Зденек Млынерж, соратник Дубчека и друг студенческой юности Михаила Горбачева, «мороз из Кремля убил Пражскую весну». И из всего этого следовало, как говорил Максим Шевченко, что у левых, либеральных левых, есть не только мечта, но и проект, научно обоснованный проект, который по вине СССР не воплотился в жизнь.

Но, честно говоря, когда я слушал пламенную речь Максима Шевченко в защиту «Пражской весны», я не столько возвращался в памяти к содержанию бесед с ее идеологами, сколько поражался нашей русской страсти во что бы то ни стало жить во лжи. Факты и уроки социалистического эксперимента в России и в странах Восточной Европы – сами по себе. А наша русская вера в возможность невозможного и, самое главное, никому не нужного – сама по себе. Казалось бы, ХХ век нас научил: третьего не дано. Несвобода и тупики мобилизационной военизированной экономики или древний как этот мир рынок, основанный на частной собственности. Приговор советской системе заложен в самой идее коммунизма превратить мобилизационную военизированную экономику в норму жизни. Но это по природе невозможно. Мобилизационная советская экономика – это экстрим, это растянувшаяся на десятилетия чрезвычайщина. А чрезвычайщина, как любой экстрим, по природе – нечто временное, обреченное на смерть. Но, к сожалению, этого до сих пор не могут понять не только наши коммунисты, но и уважаемый идеолог левого либерализма Максим Шевченко.

Теперь, казалось бы, после всего этого опыта социалистического строительства и его реформирования должно быть понятно, что идея «социализма с человеческим лицом» (Ярузельский говорил о «персоналистском социализме») возникает тогда, когда нет политических возможностей отказаться от основной «скрепы» советской модели – от руководящей роли коммунистической партии. Тогда и возникает необходимость придумывать различные пути очеловечивания навязанной извне советской системы, не посягая на ее основы, не вступая в конфликт с руководством СССР. И чехов, и поляков можно понять: никто тогда не предполагал, что через 20 лет разрушится СССР, и уже не будет никакой угрозы повторения того, что произошло в ноябре 1956 года в Будапеште. Но какой смысл снова придумывать себе утопию, рассказывать сказки о величии проекта «гуманистического социализма», когда уже нет в живых его прародителя, нет угрозы «мороза из Кремля»?

И что поразительно. Как всегда, в России защитником нашей веры в возможность невозможного является образ врага, ссылка на внешний фактор. Борцы с «очернительством советской истории» считают, что внешний фактор – Запад и ЦРУ – породили не только «цветные» революции, но и Будапешт 1956 года, и Прагу 1968 года. А для Максима Шевченко уже бедой и проклятием является СССР как внешний фактор. В первом случае внешний фактор освобождает от необходимости увидеть причины бесконечных кризисов в странах социалистического лагеря, видеть человеческие истоки, а именно оскорбленное национальное достоинство как первопричину и Будапештского восстания 1956 года, и первопричину польской «Солидарности» 1980 года. А во втором случае – речь уже идет о вере Максима Шевченко – «внешний фактор» освобождает от необходимости увидеть, осознать изначальную утопичность самого проекта советского «социализма с человеческим лицом».

Так вот, мне в жизни повезло и в том смысле, что судьба занесла меня в начале лета 1967 года на преддипломную практику в Прагу, в Карлов университет, и, самое главное, что я действительно имел возможность на протяжении более месяца общаться с учеными, интеллектуалами, которые как, к примеру, Ота Шик и Радован Рихтер, стали авторами «Программы действий КПЧ» и сыграли существенную роль в истории того, что принято называть «Пражской весной». Мой мудрый шеф Валентин Чикин (тогда я в Праге был одновременно в роли корреспондента «Комсомольской правды») точно рассчитал, что именно мне удастся то, что не удалось специальному корреспонденту «КП» в Праге, а именно вызвать таких реформаторов как Ота Шик на откровенный разговор о сути уже начатых в ЧССР реформ.

Правда, Чикин, наверное, тогда еще не знал то (о чем я, конечно, не говорил в тексте интервью), что знал я, и что мне на пальцах объясняли мои, если можно так выразиться, наставники и учителя, русские по происхождению профессора Карлова университета, и прежде всего уделявший мне особое внимание бывший белогвардеец, корниловец-эмигрант, профессор славистики Леонтий Васильевич Копецкий. Леонтий Васильевич, изучая меня и уделяя мне так много времени, хотел понять, какое будущее ожидает его родину. А мне удалось с его помощью проникнуть в психологию чешской интеллигенции, с которой я общался здесь же, у него на квартире, понять подлинные мотивы происхождения того, что в истории осталось под названием «Проект социализма с человеческим лицом». Так уж получилось, что моя первая ознакомительная беседа, в данном случае – как студента-практиканта философского факультета МГУ, – состоялась в кабинете профессора Павла Махонина, тоже русского. И уже в середине беседы, когда я закончил рассказ об основных идеях своего диплома, о том, как я буду преодолевать традиционное марксистское представление о прогрессе, Павел Махонин предложил мне немедленно переехать из студенческого общежития в квартиру его наставника и бывшего шефа Леонтия Копецкого. Так и оказалось, что я на самом деле поселился на несколько недель в штабе русской белогвардейской эмиграции в Праге. Как меняются русские времена. Тогда, в 1960-е годы, русские эмигранты определяли в советском студенте его патриотизм по его готовности посетить в свободное время Ольшанское кладбище в Праге, кладбище белой эмиграции. А сегодня русскость и патриотизм определяются по готовности интеллектуалов согласиться с мнением писателя Сергея Кремлева, что «Сталин и Берия были крупнейшими гуманистами эпохи».

И что я в этом штабе тогда узнал, и что важно сегодня знать всем тем, кто пытается судить о природе и истоках «Пражской весны»? На самом деле «Пражская весна» как радикализация оппозиционных настроений чешской интеллигенции ко всему советскому, ко всему, что связано с СССР, началась не как принято считать, с приходом к власти в ЧССР в январе 1968 года команды Дубчека, а в начале июня 1967 года, когда секретарь Союза писателей ЧССР, сын русского эмигранта Петр Махонин во время заседания IV съезда чехословацких писателей зачитал вслух письмо Александра Солженицына IV съезду писателей СССР, который проходил в мае этого же года в Москве. В этом письме к съезду писателей СССР, как известно, Александр Солженицын настаивал на отмене цензуры, на освобождении советского писателя, всей культуры от необходимости мыслить в рамках государственной идеологии, требовал доступа к произведениям русской эмиграции, русских писателей в изгнании.

И действительно, если вы сопоставите содержание текста письма Александра Исаевича к IV съезду писателей СССР с «Программой действий КПЧ», которую создали герои моего рассказа, Ота Шик и Радован Рихта, то вы увидите, что политическая часть последней уже просто повторяет требования Солженицына, и прежде всего его идею требования автономии культуры и науки от государственной идеологии.

И что получается? На самом деле, не Запад, не ЦРУ спровоцировали «Пражскую весну», как считают наши нынешние конспирологи, а наш родной Александр Исаевич Солженицын со своим письмом IV съезду писателей СССР. И самое интересное, о чем я уже сказал, идея оглашения письма Солженицына на IV съезде писателей ЧССР принадлежит сыну русского эмигранта Петру Махонину. Оказывается, что русские начали этот большевистский коммунистический эксперимент, и те же русские, в лице Александра Исаевича Солженицына, сделали все возможное и невозможное для разрушения его идеологических основ. По крайней мере очевидно, что письмо Александра Исаевича сыграло куда более важную роль в инициировании «Пражской весны», чем западные радиостанции.

И последнее, что касается экономической программы «Пражской весны». Тут, как меня наставлял Л. Копецкий, перед тем, как я шел в Институт экономики ЧАН брать интервью у Ота Шика, «…надо отличать убеждения чеха от всего, что связано с его поразительной природной осторожностью, нежеланием рисковать самым главным, рисковать жизнью. Что же касается Ота Шика, то он говорил мне, что как бывший рабочий, коммунист, подпольщик, просидевший 5 лет в немецком концлагере, является убежденным коммунистом и продолжает верить в коммунистические идеалы. Но многие другие реформаторы думают о том, как одновременно уйти от абсурдов советской экономики, но, с другой стороны, не переступить красную черту, не перепугать Москву, не допустить повторения Будапешта ноября 1956 года». И прекрасной иллюстрацией к этому, на мой взгляд, уже были идеи второго автора «Программы действий», который, в отличие от Ота Шика, писал ее политическую часть. Тут Радован Рихта уже просто предвосхитил программу польской «Солидарности» 1980 года, утверждая, что дело не в правоте Маркса, а просто в том, что придуманные им механизмы социализма уже несовместимы с требованиями научно-технической революции. Как он объяснял мне, подлинное научное планирование несовместимо с зависимостью науки от государственной идеологии, от правящей партии. Отсюда и его идея, которая вошла в «Программу действий», идея независимости науки от государственной идеологии. Радован Рихта, как мне казалось, в отличие от Ота Шиха, уже освободился от веры в истинность марксизма и искал вполне легальные способы уйти от его догматики, от его учения о нетоварной коммунистической экономике.

Таким образом, если Ота Шик действительно верил в возможность того, что принято называть «Третьим путем», то другие идеологи «Пражской весны» просто своими идеями строили лестницу, по которой можно медленно добраться до верха забора советской системы, и если получиться, то уже броситься вниз, к тому, что было до 1948 года, к нормальной, привычной Европе.

Видит бог, я не считаю, что Россия является «родиной слонов». Но как человек, уже более полувека принимающий активное участие в идеологической жизни сначала СССР, а после 1991 года РФ, могу сказать, что не было у чехов во время «пражской весны» ни одной идеи, которая в той или иной форме не имела хождения среди советской интеллигенции. Причем я имею в виду идеи, циркулировавшие в публичном пространстве. Разве организация так называемого «бригадного подряда» Худенко в Сибири не несла в себе идею соединения плановой экономики с «хозяйственным расчетом»? Кстати, ваш покорный слуга вместе с Анатолием Стреляным еще в декабре 1965 года защищал на страницах «КП» «бригадный подряд» Худенко, как и Ота Шик свою идею хозяйственного расчета, ссылкой на того же молодого Маркса, на его учение о «подлинном обобществлении средств производства». «Пражская весна» на самом деле была прямым продолжением хрущевской оттепели, которую она, «Пражская весна», убила.

Февраль 2018

Вперед, к Сталину!

«Русская весна» родила новую Россию, с совершенно неожиданными идеологическими проектами. Сталин при жизни при всей своей фантастической власти все же не решился сделать то, что сделал «великий Мао» – создать собрание своих изречений и навязать его стране как некое подобие Священного писания. А в новой России, рожденной «Крымнашим», популярный в стране «Изборский клуб» Александра Проханова полагает, что без издания и распространения, особенно среди молодежи, «политического букваря, где были бы собраны ключевые сталинские цитаты», мы никогда не достигнем нужной нам «мобилизации русского народа», выживания в современном мире. И самое поразительное, что некоторые авторитетные историки, к примеру, Андрей Фурсов, не только поддерживают этот проект издания «сталинского букваря», но и считают, что без преодоления характерного для последних десятилетий негативного отношения к Сталину мы не сможем сохранить, воссоздать все, на чем держится Россия. Русскость, с его точки зрения, сегодня определяется позитивным отношением к Сталину и, соответственно, к его победам. А тот, кто продолжает «ненавидеть Сталина», говорит в интервью газете «Завтра» Андрей Фурсов, тот на самом деле несет в своей душе не столько неприятие вождя народов, сколько «ненависть к исторической России» («Сталинский букварь. 5 марта – день памяти Иосифа Сталина», газета «Завтра», № 8, 2018 г.)

Вот такая история. Такого еще не было ни в советское время, ни в посткоммунистической России. Русскость, самое святое, что у нас есть, напрямую связывается с именем руководителя страны, на совести которого муки и страдания, смерть миллионов людей. И Андрея Фурсова как ученого не смущает, что он таким образом выводит за границы русскости всех выдающихся представителей национальной культуры, оказавшихся в эмиграции, для которых, как для Ивана Бунина, Николая Бердяева, Семена Франка, сталинизм олицетворял прежде всего «жестокое насилие», «палачество», «неслыханную тиранию» над русским народом. Надо называть вещи своими именами. По сути модные ныне попытки жестко связать русскость с именем Сталина означают откровенное предательство и по отношению ко всей великой русской культуре, и по отношению к своему собственному народу.

И мне думается, что нам пора осознать, чем на самом деле грозит России и духовному здоровью русского народа отказ от осуждения на государственном уровне преступлений против человечности, совершенных большевиками, и прежде всего Сталиным. Вместо русской философии сострадания к болям и мукам человека, даже маленького человека, вместо философии самоценности каждой человеческой жизни, философии «Бесов» Федора Достоевского нам сегодня предлагают какой-то «кладбищенский патриотизм», связывающий величие вождя с его способностью идти на апокалипсические жертвы во имя своих целей, пристрастий своей больной души. Сегодня проблема страшной человеческой цены достижений «державника» Сталина нарочито отодвигается на задний план. И при этом сегодня в рамках «кладбищенского патриотизма» отрицание ценности человеческой жизни сочетается с откровенной ненавистью к правде, ненавистью к тем деятелям культуры, которые имели мужество говорить вслух о цене наших побед в Великой Отечественной войне. В рамках «кладбищенского патриотизма» «Изборского клуба» фронтовик Виктор Астафьев со своим рассказом о страшной цене нашей действительно «великой победы» 9 Мая, был бы сегодня объявлен «государственным преступником». «Советская военщина, – писал Виктор Астафьев, – самая оголтелая, самая трусливая, самая подлая, самая тупая из всех, какие были до нее на свете. Это она „победила“ 1:10! Это она бросала наш народ, как солому в огонь – и России не стало, нет и русского народа… Сколько потеряли народа в войну-то? Знаете ведь и помните. Страшно назвать истинную цифру, правда? Если назвать, то вместо парадного картуза надо надевать схиму, становиться в День Победы на колени посреди России и просить у своего народа прощение за бездарно „выигранную“ войну, в которой врага завалили трупами, утопили в русской крови».