– Нет. В отличие от других республик Советского Союза, в Таджикистане до 1990 года все было мирно. Началом процессов, которые привели к распаду, стали февральские события 1990 года в Душанбе (беспорядки, произошедшие на почве слухов о якобы предоставлении бежавшим из Азербайджана армянам квартир в Душанбе, предназначавшихся таджикам; нормализовать обстановку поручили представителям Минобороны и МВД СССР, которые применили огнестрельное оружие и боевую технику. – Прим. ред.)

– Как выглядели для вас приход Горбачева к власти, перестройка, отмена шестой статьи Конституции?

– Избрание Михаила Сергеевича Горбачева на должность генерального секретаря ЦК КПСС мы восприняли воодушевленно: и в Бадахшане, и в Таджикистане в целом мы думали про него как про очень молодого и энергичного (особенно по сравнению с другими) лидера и надеялись, что жизнь станет лучше. Поэтому и с перестройкой, и с другими инициативами часто получалось так, что в Москве еще не успевали принимать решения, а мы уже их реализовывали. Я как простой гражданин Советского Союза этот оптимизм тоже разделял.

В 1990 году меня как первого секретаря райкома партии пригласили на двухмесячные курсы в Академию общественных наук при ЦК КПСС в Москве. Нам говорили, что мы – золотой кадровый резерв Горбачева. Мы тогда встречались с Александром Николаевичем Яковлевым, и, когда я прочитал свой доклад, секретарь ЦК КПСС задал мне вопрос: «У вас [в регионе] есть альтернативная партия?» «Нет», – говорю. Он: «Надо создать». Я стал ему объяснять, что у нас сельский район, почти все мы друг друга знаем в лицо, и создавать новую альтернативную оппозиционную партию нет никакой необходимости. Но по тогдашним меркам считалось, что я поступил неправильно – неверно понял новую политику Москвы и посмел возразить секретарю ЦК. Мне даже сказали, чтобы я прощался со всеми своими должностями. Но ничего не произошло, а через несколько месяцев я был избран председателем Горно-Бадахшанской автономной области. В общем, мы твердо верили в партию, всегда поддерживали линию КПСС, и нам никогда не приходило в голову, что огромная страна, которой мы гордились, распадется, а мы станем отдельным государством.

– Неужели разговоров о независимости Таджикистана в 1980-е не было?

– В те годы я находился на Памире. Это горная местность, там все знают друг друга, и говорить что-либо против тогдашней линии партии было невозможно. Но после того как из Конституции убрали шестую статью, и я, и многие другие люди, которым был дорог Советский Союз, сказали, что это начало развала. В Душанбе тоже говорили, что партийное руководство поступило очень неправильно. Но о том, что мы хотим, чтобы наша республика была суверенным государством, я никогда не слышал.

– Откуда тогда в 1989 году взялось общество «Растохез»?

– Все шло из Москвы. Демократическое начало, которое уже появилось в столице, перекатилось в другие республики, где стали создаваться демократические движения, в том числе «Растохез». Его организовали представители интеллигенции, которые знали, чего хотят и куда идут. Конечно, они критиковали партию: она этого не делает, того не делает, а нам нужны демократические преобразования, чтобы власть получил народ, чтобы были свобода прессы и слова, как у всех. Но народ их не поддерживал. Такого, чтобы они могли помешать деятельности партии и наших государственных структур, не было.

– Вы знали людей, которые создали «Растохез»?

– Конечно. Во главе был ученый Тохир Абдуджаббор, человек грамотный и очень порядочный. Когда в СССР поднялась волна требований суверенитета, он тоже подготовил программу для Таджикистана. Потом появились другие люди с похожими идеями, была образована демократическая партия «Лали Бадахшан».

Выступление сторонников суверенитета Таджикистана в Душанбе; предположительно, сентябрь 1991 года

– Были ли на этом фоне заметны, скажем, исламские активисты?

– Абсолютно не были. Ислам тогда был отделен от государства и в этих формированиях участия не принимал.

– А Саид Абдулло Нури (лидер Партии исламского возрождения Таджикистана. – А.Д.) тогда был известен в стране?

– Тоже нет. Он был местным муллой, и его знали только в районе, где он родился. А потом его посадили, и он сидел где-то в лагере (в 1987 году в багажнике автомобиля Нури якобы нашли наркотики; муллу приговорили к полутора годам лишения свободы и отправили в Сибирь. – Прим. ред.).

– То есть вы хотите сказать, что ислама как политического движения, которому мешала коммунистическая власть, не было?

– Нет. Возможно, оно оформилось в ходе президентских выборов в конце 1991 года, когда избрали Рахмона Набиева (второй президент Таджикистана; подписывал алма-атинский протокол к соглашению о создании СНГ; подал в отставку под давлением оппозиции спустя 9 месяцев после начала президентского срока. – Прим. ред.).

– Его оформление связано с тем, что осенью 1991 года состоялся съезд Партии исламского возрождения и участники потребовали зарегистрировать организацию?

– Да. Когда появился Нури со своими требованиями регистрации партии, председателем Верховного совета Таджикистана был Каххор Махкамович Махкамов. Я принимал участие в одной из встреч Каххора Махкамовича с лидерами движения: там были Нури, Химматзода, Давлат Усмон и [Ходжи Акбар] Тураджонзода (глава Духовного управления мусульман Таджикской ССР, впоследствии – один из лидеров Объединенной таджикской оппозиции. – А.Д.). Когда мы обсуждали этот вопрос, Тураджонзода сказал, что ислам не нуждается в партии. Поэтому на тот момент мы не стали их регистрировать – это случилось позже.

– И при этом Тураджонзода так и не стал членом партии, как он потом говорил.