Но, читатель, ведь таков же и мой путь — я точно так же на ваших глазах плутаю в трех соснах, — проплутал на протяжении всей этой книги, не находя выхода из тупика. Однако теперь я все-таки знаю, что заблудился, а Лика этого до сих пор не знает — вот почему я, пожалуй, подумал сейчас, что она моя мертвая душа. Она и есть моя дорога, потерянная во тьме, она мое послание вам…

Если угодно — открытое письмо к читателю (теперь уже открытое); телеграмма, безуспешно ищущая своего адресата; бабочка с оторванными крыльями; бедный ангел, позабывший, что ему нужно возвестить.

***

— Почему ж ты не пишешь? — спросил я.

— Не знаю. Нет охоты.

— Что ж ты делаешь?

— Да так — пью вермут, вижу сны…

Меня покоробило это: «пью вермут».

— Что за сны?

— Вот сегодня приснилось, что я родила ребенка, — отвечала она и сразу же стала рассказывать сон:

— Как будто я хожу вот здесь, по мастерской, и мне надо родить. Неизвестно, как это сделать, но надо. И я тужусь, рожаю — очень легко. Потом кладу ребенка в колыбель, а сама выхожу, и это сразу оказывается комната мамы. Там какие–то неизвестные люди разговаривают, курят. Я чувствую, что сделала трудное дело, и мне тоже надо закурить. Прошу закурить, мне протягивают сразу несколько пачек — закуриваю. И тут появляется дядя Саша и говорит, что надо покормить ребенка. Мне неприятно, что он застал меня с сигаретой, я ее загасила, выхожу почему-то на улицу и иду в мастерскую. По дороге встречаю Тамару Лядскую и говорю ей, что родила. Она отвечает: «Вот хорошо», — и я уже оказываюсь здесь, в мастерской. Тут же дядя Саша. Я его спрашиваю: «Как кормить-то?» Он говорит: «Как обычно — грудью». Я собираюсь кормить и вдруг вижу, что слева у меня нет соска, а справа — нормальный хороший… Покормила справа, потом кладу в колыбель и думаю, что ведь ребенка надо как-то назвать. Беру лист бумаги, разделяю его пополам, чтобы слева писать мужские имена, а справа женские, и только после этого понимаю, что не надо было разделять, а надо вначале просто посмотреть, кто ребенок — мальчик или девочка. Говорю дяде Саше: давай, мол, посмотрим, — говорю я, — мальчик или девочка. Он говорит: «Давай». Мы его разворачиваем, смотрим — девочка. Я только на одно мгновение пожалела, что не мальчик, а потом думаю: ну как же, конечно, я ждала девочку — как хорошо! Дядя Саша спрашивает: «Ну и как ты ее назовешь?» Я только хочу ответить и вдруг просыпаюсь.

— Так и не знаешь, как назвала?

— Нет.

— А от кого был ребенок, тоже не знаешь?

— Нет.

— И тебе было приятно видеть этот сон?

— Да, очень приятно. Но потом стало грустно, когда я проснулась. Что это значит?

— Не знаю.

Ничего не могу толком об этом сказать. То есть ясно, конечно, что Лика родила (именно сном родила), в себе что–то, чего не было в ней до сих пор, — то, что она и во сне побоялась назвать, — что-то женского рода, что-то такое, на что она теперь, после этого сна, получает право (кормит правой грудью), — то, для чего у нее нет соска около сердца. Почему? А потому, что, хоть и имеет она право, но боится отдаться этому «всем сердцем». Точнее, боится, что не имеет права на то, что выросло в сердце. К тому же, поскольку она родила во сне, она родила только возможность этого безымянного нечто — то, в чем она все еще сомневается. И ей грустно от этих сомнений.

Но она ведь ждала эту девочку — не мальчика, обратите внимание. Имя девочки Люба — какие могут быть у нас, знающих Лику, в этом сомнения? — значит любовь, но к кому? Думаю, ни к кому — просто любовь. Наконец-то любовь! Может быть, уже что–то серьезное. Ведь когда–то у Лики должна появиться возможность любви — не пустое метание из стороны в сторону, а что-то конкретное: рожденная ею маленькая девочка, которую еще предстоит вырастить.