Приходилось ли вам хоть раз в жизни отведать со знанием дела приготовленной березовой каши, читатель? Если нет, вы не знаете, что такое подлинная реальность, вам с ней просто не приходилось сталкиваться, вы с ней не знакомы, вы, как и я, погружены в глубокий сон, и мир не правит вами — вы просто избалованный ребенок. Ибо порка — это принцип реальности! Жизнь учит нас с розгою в руке, и за это учение мы должны говорить ей: спасибо. Ибо страдание облагораживает душу…

Так или сходным образом должен думать тот, кто, сам, будучи научен жизнью, берет на себя функции ее экзекутора. И я готов понять его несмотря ни на что, ибо действительно: тот, кто превзошел эту науку, хочет (должен) преподать ее другим, хочет (должен хотеть), чтобы все были так же серьезны, как он сам.

И мне было полезно столкновение с реальностью, потому что я понял, что единственный способ, которым она может пробудить человека — это побои. И во мне проснулся дух серьезности, ибо (читатель, ты должен понять это) дух серьезности — есть страстное стремление секомого существа избавиться от этого непонятного ему сечения. И чем больше секут, чем больнее секут (тем более, неизвестно за что), тем больше, тем напряженнее у вас желание прекратить это бессмысленное (считает секомый) издевательство, тем подлиннее и неподдельнее ваше чувство, тем глубже и полнее познаете вы сущность мира, которая, как теперь оказывается, состоит в беспричинном телесном наказании.

На мне уже не осталось живого места. Я весь превратился в эквипотенциальную поверхность боли, а тот (взявший на себя функцию моей заспавшейся реальности) все сек и сек, и я все никак не мог потерять сознания.

Наконец, вцепившись зубами и зудящими пальцами в плотную ткань мешка и уже почти что ничего не соображая, я разгрыз, разорвал эту ткань и выскочил наружу, ища свернуть голову обидчику, узурпатору судьбы. К своему счастью он вовремя заметил начало моего освобождения и бежал. Я не мог преследовать его, не было сил, но все же успел заметить, узнать его красную кофту — это был, это был… А кто бы вы думали? Это был тот самый Олег, который купил у меня патент. Вот настоящий «чужак» — чужой человек, не наш!

***

Такая история и вот что в ней самое забавное: покопавшись в себе, я не смог найти ни капли того, что называется обычно оскорбленным человеческим достоинством. И не потому, что я не человек или вообще не имею достоинства – стою я, как оказалось, тридцать тысяч рублей…

Ведь у нас, — например, в русской литературе — считают, что высечь человека — это уже и оскорбить его. Не знаю, откуда это идет, но — право пустое. Обидно конечно, но уж, коль это принцип реальности, никуда не денешься. Людей всегда секли, секут и будут сечь — это парадигма нашего существования, и мне бы хотелось посоветовать родителям: секите своих детей, чтобы из них вышли люди, знающие, что такое жизнь. Не наказывайте их за что–то определенное, а просто секите, чтобы они с детства приучались понимать, что такое есть жизнь и чего в принципе от нее можно ждать. Меня в детстве никогда не секли, вот и получился из меня Гермес, а не знаток подлинной жизни, не задавленный жизнью какой-нибудь Букин.

Но здесь хотелось бы добавить еще несколько слов в защиту поручика Пирожкова, незаслуженно презираемого всеми легкомысленного страдальца. Чем он вам не по нраву, читатель? — тем, что так скоро забыл свою сечу? Вряд ли. Скорей всего тем, что дурной человек. Ну так тот, кто из вас без греха, первым брось в него камень. Выходите, сапожники Гофманы, выходите, жестянщики Шиллеры, секите бедного поручика Пирожкова. Ну, кто первый? Не надо! Гоголь высек его, Гоголь высек себя, донеся нам печальную повесть. Доносчику первый кнут.

Я с трудом и кряхтением сел — больше всего мне досталось по ягодицам. Очень больно!

Читатель уже понимает: я лишь отчасти напоминал самому себе поручика Пирожкова, отчасти же — художника Пискарева.

Ведь это — одно лицо (Дон Кихот, за которого сам себя сечет Санчо Панса), и если их объединить, будет очень похоже на меня. Только сечь все-таки лучше художников, а то вот Пискарева лишили порки, и он совсем оторвался от реальности. И наш художник Смирнов, наверное, тоже. Как это он говорил? — рисуешь ведь для того, чтобы понять, куда пришел? Неплохо сказано! — живешь, наверное, тоже для этого. Так куда я пришел? Как дошел я до жизни такой? кто загнал меня в этот мешок? — моя злая судьба? Ах, судьба! Ах, мое тело, и вы, ошметки содранной кожи, висящие вянущими лепестками!.. Неужто же этот роковой миг был предопределен? — моим прошлым? моим будущим? настоящим? Бенедиктов когда–то сказал, что неплохо было бы затолкать меня в мешок, отвезти куда-нибудь в лес, да там бросить. Вот тогда, якобы, из меня еще мог бы получиться человек. Не имел ли ввиду этот змей моего мешкования?

Ведь мешковал же Олег, человек ему близкий, им посланный. Я стал вспоминать: ведь идея Бенедиктова подключиться к какой-нибудь группе — идея, в общем, моя (вы помните: подключиться к Госбанку, к государству — неважно). И Олег купил у меня эту идею, подключился ко мне, меня мешковал, перевел в ранг реальности, осуществил мою идею — деньги в столе. В голове моей все перепуталось. Значит, он то, что двигало моим ростом? Он моя натура…

Не смущайся читатель, если я болтаю всякий вздор от бессилия. Помните? — где–то (кажется там, где я толковал о своей профессии), я уже говорил, что ростовщик — это почти земледелец, ибо он сеет зерно в почву, а потом собирает урожай прибыли. Теперь скажу вам о себе еще одну вещь: дело в том, что я таков, каким вы меня видите вовсе не потому, что я ростовщик по природе; но я ростовщик потому, что моя природа такова, какой вы ее видите здесь.

Это не совсем вопрос о курице и яйце — то, о чем я сейчас говорю, — это моя сокровенная природа, моя сокровенная тайна, — тайна, сродная той, что выращивает из яйца курицу (куроса из смутной идеи). Ведь я не просто бросаю зерно в землю, читатель, — ведь это именно я впервые делаю из Аполлона Аполлона, обогащая его гармоничной лирой. Я та сила, которая равно выращивает зерно, деньги, вещь или мысль, я сила побега в зерне, я генетический код, заставляющий растение бежать от самого себя, я обращаю зерно, упавшее в землю, в побег, подпирающий небо макушкой и ниспадающий в землю вновь созревшим плодом; и это я возвращаю его вниз, в открытое лоно…

Много ли плода даст посев, это зависит от почвы, а ведь мы — люди — почва друг для друга. Почва и побег.