Но вот меня отсекли от него, и я стал человеком. Я им должен был стать, ибо Теофиль должен был абстрагироваться от многих богов к одному, а от одного к пустоте, к отсутствию бога вообще — к человеку! — ведь, если человека и нет, его можно выдумать. Возможно — значит необходимо.

Впрочем, это я только сейчас такой умный — когда пишу и понимаю, — а тогда, сразу после сечи, все было иначе. Я удивленно следил за ходом собственных мыслей и обнаруживал странные вещи. Я сидел, почесываясь, и думал, что моя божественная незаинтересованность реальностью была основана на том, что мне нечего было терять. Я был не вполне человеком и поэтому был настоящим богом — мне недоставало памяти, серьезности, которая только и делает человека человеком.

И вправду: чем человек отличается хотя бы от животного? — в первую очередь тем, что воспринимает себя всерьез, и только существо, воспринимающее себя всерьез, может отличить реальное от нереального, ибо ведь реальное — это как раз то, что всерьез воспринимается. Всерьез — значит с верой в реальность. А вера — есть уважение, понимание, благоговение, самоотдача.

Как только вступил в силу принцип реальности (то есть, я был бит), пришло и ощущение, что мне есть, что терять. Ну, казалось бы, такого рода опыт лучше всего забыть, счесть его бредом, кошмарным сном — чем угодно! — однако же, нет — я держался за него, как за какую-нибудь драгоценность, и никак не мог (не хотел) позабыть. У меня даже было полное впечатление, что это самое значительное, что случилось в моей жизни, и только в свете этого битья она приобрела какую–то ценность и смысл.

Хотя, это очень странно, читатели! — неужели же смысл жизни только в этом? Неужели ценной нашу жизнь делают побои?.. Да! Напомню моим сенсуально настроенным друзьям, что человек воспринимает мир при помощи органов чувств, которые представляют собой мазохистски-истонченные приемники побоев мира.

***

Я, очевидно, не открою страшной тайны, если скажу, что все новое аморфно — даже новая форма. Новое очень нежно: стоит только коснуться его, взглянуть внимательным взглядом, и оно уже исчезло, расплылось, растворилось — и его уже нет. Потому-то оно и бесформенно, что, не выдерживая внимательного взгляда, скрывает себя, стремится перейти во что-нибудь известное, закомуфлироваться под него, исчезнуть — может быть, навсегда? Но нет, — новое не может исчезнуть навсегда, оно сохраняется где-нибудь до поры, до времени, накапливая силы. Его уход — только мимикрия, маскарад, прятки, тайное созревание, и вот однажды вы вдруг с удивлением обнаружите, что стали совсем другом человеком, и подумаете: «Да с чего это вдруг?» О, невнимательный друг, — да ни с чего! — вы давно уж другой и следовало бы раньше заметить перемену в себе. Следовало бы обратить внимание хотя бы на ту уродливую, с вашей точки зрения, мысль, которая посетила вас некоторое время назад, или на странное чувство, с которым посмотрели вы на какую–то женщину. Вы тогда не разобрались в себе, вам что-то помешало — дела или, может быть, невозможность вдуматься, сродни той, что бывает во сне, — вы не смогли поднять этот камень, эта мысль не захотела быть понятой, узнанной — да и как вы могли бы ее узнать, раз она была новой? — узнайте же ее хоть теперь, когда она окрепла, возросла, вошла в вашу кровь, стала вами — вы стали ей! — узнайте, кем вы стали. Проснитесь, читатель.

И если вы проснулись, вспомните ваш сон: с каким чувством вы смотрели на ту женщину? Что за мысль вас тогда посетила. Знаю: это и трудно, и бесполезно теперь — вспоминать неизвестно что; но, в конце-то концов, для чего мы еще и живем, читатель? — неужели у нас есть что-то еще поважнее этого? — что же? — семья? работа? увлечения? — нет, есть только воспоминания и среди них: та женщина, на которую вы некогда посмотрели с непонятным чувством, та мысль, которая, может быть, породила эти ваши увлечения, эту вашу работу, эту вашу семью, ибо и семья, и работа — суть тоже только формы ваших воспоминаний. Так сумейте рассмотреть их хотя бы в ваших увлечениях, в вашей работе — вы ведь наверняка и увлекаетесь-то только ради этой уродливой мысли и любите вашу возлюбленную, основываясь на том неизвестном вам чувстве, которое вы испытали некогда, глядя на незнакомую женщину.

Реальность сна. Владимир Куш

Но как нам проснуться? — как понять себя, как посмотреть на себя со стороны, увидеть в себе это новое? Откуда вообще берется сновидение? Иногда говорят, что мы сами его и создаем, но можем ли мы сами проснуться? — поднять камень, созданный нами. Ведь проснуться — значит понять, что мы спали, что реальность, в которой мы жили, — лишь сонная греза. Можем ли мы сами поднять этот камень, созданный нами, и, отодвинув его, увидеть тот мир, который этот камень загораживал? Человек постоянно создает этот камень, но может ли он его поднять? — вот вопрос. Могу ли я проснуться только потому, что хочу проснуться? Я хочу видеть мир, но вижу ли я его? Для человека, творящего свой сон этот вопрос так же неразрешим, как для бога, — ибо, если он в любой момент (стоит только захотеть) может проснуться, значит он не до конца спит, значит он знает, что он спит, — а это уже не сонное знание, ибо сном надо называть только такой мир, в котором человеку даже и в голову не приходит, что он спит. Если же он этого (что он спит) не знает, то, простите меня, какой же он творец своего сна? — значит кто-то снит ему сны, бросает камни снов откуда-то извне, но тогда сон — самая настоящая реальность не хуже любой другой.

Говорят: проснуться — это увидеть свой сон со стороны, увидеть себя спящим и видящим этот сон. Правильно, но что из того, что вы видели (вы же видели?) ту свою уродливую мысль и странное чувство по поводу женщины? — вы видели их во сне, но не видели самого сна. Я тоже имел возможность видеть себя со стороны, — например, вторая часть моей повести представляла собой странный сон, впоследствии оказавшийся реальностью. И что же? — проснулся ли я? Понял ли, в чем там была соль? Увидел ли себя спящим? Нет — прибавились только недоумения, вот и все.

И тогда, как вы помните, я наплевал на различия между бредом и явью, стал окончательно богом. Что получилось? — я попал на границу, стал полусном-полуявью, но граница — все еще сон, хотя и особый, настороженный. Сюда, на этот экран с двух сторон бросали мне тени бред и реальность, и я сам был тенью и понимал, что с тенью ничего не может случиться, а тот, с кем ничего не может случиться, не способен ни к чему — он слишком легковесен.

Я постоянно чувствовал неудобство рядом с Бенедиктовым, я начал стыдиться своего бегства от Софьи, я размышлял о своей судьбе, и хоть представлял ее себе чем–то вроде прокручиваемой передо мной киноленты, все–же старался что–то в ней изменить. В этом божественном сне со мной все-таки что-то случалось — ведь я не Марлинский! — я поступал, и, хоть то были еще не осознавшие себя поступки, они все-таки были выражением моего стремления проснуться, ясно говорили о том, что я перерос уже собственный сон, что мне уже тесно. В спящем боге произрастал человек. Своими поступками я как бы уже сознавал, что все вокруг меня не настоящее и что сам я со всем своим бредом менее всех настоящий — «какой-то фантом», как заметила некогда Софья. И мне хотелось уже быть чем-то большим, хотелось войти в явь, и, хоть, повторяю, сам я этого желания не сознавал, все же я действовал — боролся с Бенедиктовым, вел переговоры о продаже патента, пытался истолковать свой процесс.

Мне надо было, чтобы тот, кто видит меня во сне, проснулся, чтобы кто-то его разбудил, я и сам пытался его разбудить, я, бывало, орал во всю глотку, но он думал, что это все снится ему, и не просыпался, — действительно, это был сон, в рамках которого я оставался. Оставалось лишь ждать: может быть, кто–то посторонний разбудит меня. Я стал ждать. Я ждал, сам не зная чего, — ждал и думал о всякого рода «односторонних поверхностях», «масках» и «тенях» вокруг, — думал, не понимая, что мир мой созрел для того, чтоб проснуться. Появился китаец, я продал патент, обогатился от соседа, мое «хочет — не хочет» стало не чисто внешним бегством от себя (как раньше, когда, перейдя через горы, я перенес на плечах за собой все свое прошлое), — оно превратилось теперь в «хочет, но не может» — я почти что проснулся, но не мог сам себе перегрызть пуповину. Олег мне тут же помог — он отсек мой послед, разбудил меня, высек — я вырвался из мешка своего сна и вытащил из него все то новое, что приобрел в этом сне.

Читатель, советую вам: пока вы живете во сне, собирайте все новое там по крупице — по сну! — и ждите, как я, когда вас наконец высекут. Себя вы узнаете только во сне.

Сон разума рождает чудовищ. Франциско Гойя

Так (но со скидкой на обращения к вам, мой сонный читатель), думал я о своей человечности и всем человечестве в целом, — думал так, а сам поливал свое синяками пошедшее тело свинцовой примочкой и посыпал его губкой, речною бодягой. Я был врач. Я был врач своей собственной чести, и я должен теперь был остаться в себе человеком, — остаться, ибо будущее, определившее меня, уходило вперед, пока я засыпал себя этой бодягой. Оно уже абстрагировалось от моей божественности, в которую неколебимо верило, будучи небесным поклонником, и теперь неумолимой логикой моего развития стало безбожным. Я сам отлучил от себя Теофиля и теперь вынужден был страдать его болью. Страданием моим было не только нынешнее жжение во всем теле, не только сам процесс мешкования — страданием моим было все, что описано в этой книге. Мной и во мне цивилизация отрекалась от человека-бога, и тут уж я был настоящим «министром финансов» из того сна Теофиля, который приснился миру накануне моих страстей. Мой процесс был постепенным отделением от меня звездного странника — пониманием им человека, возвращением в свое будущее, где уже нет людей, а есть лишь безликие роботы, клеточки его тела. Людей он оставил здесь, в своем прошлом, как и мы оставили в своем прошлом богов.

Первые мои шаги на пути человеческом были довольно беспомощны — я подумал: как много я сделал дурного и как много мог сделать хорошего. Надо бы начать новую жизнь. Вот что я, пожалуй, сделаю в первую очередь: я пойду к Лике, я излечу ее от глупой любви к Теофилю, я отважу ее от секты тарелочников, я буду убеждать ее не ложиться в больницу, я покажу ей инструкцию, объясню, чем все это грозит… — тут я уснул и проспал до вечера следующего дня.