Впрочем, не только свою возможную любовь осмысливает она этим сном, и не только любовь прячется в этом сне — в колыбели его. Ведь здесь присутствует и Смирнов, то есть сказываются Ликины подозрения, что дядя Саша — ее отец. Он и во сне выступает почти как отец, но отец не ее, а ребенка, — ребенка, который по сути дела и есть сама Лика. Сразу же после родов она выходит к матери, у которой, как всегда, толпа поклонников, — так она отождествляет себя и со своей матерью: она любовь, она родила любовь, все предлагают ей сигареты, она может выбрать любого. Но, конечно же, в комнате этой собралась вся секта тарелочников, и тогда мертвый Смирнов выступает здесь в роли Сержа Ковалева, который ведь (вспомним) уготовил Лике роль Богоматери. В образе Смирнова он наставляет ее, как надо кормить («Как обычно — грудью» — Мадонна), и в таком случае самый последний вопрос дяди Саши («Ну и как ты ее назовешь?») звучит уже так: «Ну, кого ты там родила и от кого родила?» — а ведь это же Ликина мука: кем будет младенец (которого она выкинула)? Чистый лист, разделенный надвое — чье дитя, Марлинского или Тарелки? И она просыпается, не назвав его. Не узнав, что это любовь.

Но возможно еще, что она родила в себе мудрость, серьезность, что она перестанет писать свои беспутные стихи, осознает — напишет историю о том, как в ней вырос новый побег — этот сон. Ведь и прежние ее стихи были поиском пути. Она не Марлинский! — она все же искала себя, — искала, складывая эти стихи, и, хоть ее путевые заметки выражали одну лишь беспутицу, хоть и подумал я с первого взгляда на нее: «Бедный ангел, где твои оторванные крылья», — все же был я не прав: крылья в ней еще только прорастали. Так мне хотелось думать сейчас, когда, сидя в мастерской ее покойного отца, я пытался поймать печально мерцающий взгляд ее убегающих глаз и толковал про себя ее сон.

Тут есть еще, что потолковать, но, читатель, толкуйте уже дальше вы сами, я же больше не бог толкований (человек — не Гермес). Нужно только учесть, что, если Лика действительно напишет свою историю, это будет очень странная и совсем не правдивая история. Потому что она женщина и моя душа.

***

Известно ли читателю, насколько странное существо женщина? Известно ли, женщины, это вам самим? Вполне ли вы понимаете сами себя? Много ли вы вообще знаете о том, что в вас называется женщиной? Да вряд ли! — ибо как раз женщина не позволяет знать женщине что–либо путное о женщине.

Читатели, сегодня восьмое марта. Я поздравляю всех женщин с Международным женским днем и посвящаю им нижеследующее рассуждение:

Нет, женщина никогда не позволит себе знать, почему она делает то или это, она никогда не захочет открыться себе в истинных мотивах своего поведения, зато бывает удивительно изобретательна в подыскивании ложных объяснений и во внушении (вбивании) себе, что вот эта ложь, как раз и есть истина. Женщина ужасно внушаема — это общее мнение, — но попробуйте внушить ей что-нибудь верное, переубедить ее в чем-нибудь… она тут–же воспротивится (это называется женской логикой). Хотя, если попробовать заменить ее ложные мотивации какими-нибудь столь же ложными (то есть, не затрагивающими сути дела), у вас наверняка что-нибудь получится, ибо женщина — существо очень внушаемое. В особенности это конечно касается деторождения и всего с ним связанного.

И еще скажу вам: то, что называется любовью у женщин, совсем не похоже на одноименное чувство мужчин. Если женщина любит, она любит отраженной любовью, той любовью, которую индуцировал в ней мужчина. Женщина любит быть любимой, но совершенно не способна любить самостоятельно — у нее просто нет для этого соответствующего органа. Женщина может любить своего ребенка, своих родителей, пирожные, соленья, маринады, но не мужчину (если он ее не любит). У женщины может быть тяга, но это тяга растения к свету, к теплу и к воде — в этом смысле можно сказать: она солнцелюбива, или же влаголюбива, но к тому, что зовем мы любовью, это ведь не имеет ровно никакого отношения, ибо даже вот эта индуцированная любовь в женщине есть любовь не к мужчине, а к ребенку, могущему родиться от него. И действительно, как только рождается ребенок, вся женская любовь переносится с мужчины на этого ребенка, и мужчина со своею любовью вдруг чувствует себя не у дел. И он с удивлением обнаруживает, что вовсе и не к любви призвана женщина и даже вообще не способна любить.

Так что, в некотором смысле действительно можно сказать, что Лика родила ребенка — возможность родить ребенка. В ней захотел родиться ребенок, и появилось отражение этого ребенка в ее лице, в глазах (так думал я, глядя на нее), а та любовь, которую она родила во сне, была любовью к отцу — дяде Саше — любовь девочки к мертвому мужу своей матери…

Я, кажется, съехал к фрейдизму? Нет, побоку это… Ведь сон, в конечном счете, был навеян тем, что она сейчас живет в мастерской у Смирнова, среди его вещей и картин, — живет им, Смирновым, своим отцом, съеденным собаками Бенедиктова. И она знает это.

— Кстати, Лика, покажи мне все-таки ту, последнюю, картину дяди Саши. Она ведь здесь?

— Да, сейчас.

Она пошла в угол мастерской. Я встал, чтобы помочь ей.

— Не надо, — сказала она, — не надо сюда ходить — я сама.

Я сел на место — вот и хорошо! Какой я сейчас помощник? — едва двигаюсь.

***

Лика тащила картину, когда вдруг прозвучал телефонный звонок. Он был так резок и неожидан, что я, поднося пиалушку к губам, выпустил ее из рук, вино плеснуло на брюки, чашка упала, разбилась.

— Я слушаю, — сказала Лика, взяв трубку. — А куда вы звоните?.. Да.

Собирая осколки, я снизу вверх взглянул на Лику. Удивленно наблюдая за мной, она как-то не очень уверенно сказала в трубку:

— Узнала…