– Опять Небеса? – прошипел он и дёрнулся, безуспешно пытаясь приподняться на локтях. – Небеса, Небеса, Небеса! Тебе самому не надоело? Самому не противно постоянно повторять одно и то же? Я ничего не желаю слышать о твоих равнодушных, жестоких Небесах!

Каждое его слово, звучавшее приглушённо и рвано, долетало до Чжи Мона хлёсткой пощёчиной, но он лишь молча слушал.

– Это твои Небеса искалечили и лишили меня материнской нежности, отцовского внимания и признания братьев. Твои Небеса заставили меня страдать с детских лет в постоянных попытках выжить. Твои Небеса вынудили меня возжелать власть, которая была мне абсолютно не нужна, – Кванджон замер на миг, прислушиваясь к себе, но кашель не возвращался, и он заговорил вновь: – Мне нужна была любовь. Я всего лишь хотел быть любимым и любить, ощущать в груди живое алое сердце, а не холодный камень и сосущую пустоту. Но твои Небеса сделали из меня кровавого тирана, отняв у меня самое дорогое. Они обрекли меня на одиночество. И всё это время ты помогал им. Ты!

Император прожигал Чжи Мона невыносимо тяжёлым взглядом из-под устало опущенных век, и астроному было от этого так плохо, что хотелось вскочить с ложа умирающего и бежать прочь – в своё спасительное безвременье, в своё недостижимое равнодушие. Но он пришёл сюда сам. И теперь принимал наказание с покорностью обречённого. Потому что всё, что говорил ему Кванджон, было правдой.

– Ты хоть понимаешь, что натворил? Ради чего разрушил мою жизнь? И её жизнь тоже? Стоило оно того? Ответь не мне – себе самому. Стоила она всего этого, твоя слепая вера?

Император захлебнулся воздухом и умолк. Невозможно длинная речь и пыл, с которым она была произнесена, отобрали у него последние силы. Он закрыл глаза и, почти не размыкая губ, прошептал со стоном:

– И всё равно… я буду её искать. И однажды найду, обязательно найду… Наперекор твоим Небесам… – рука Кванджона, дрогнув, соскользнула с присмиревшего золотого дракона и безвольно упала на одеяло, развернувшись ладонью к Чжи Мону. – Если можешь, помоги мне…

Астроном в оцепенении смотрел на эту ладонь, обращённую к нему, а перед глазами его размыто мерцало инеем алое спелое яблоко. И он даже не вздрогнул, когда его слуха достиг едва различимый шелест с той стороны:

– Су… моя Су…

Будто осенний ветер прошёлся по комнате, забирая с собой последний вздох императора, и стало тихо. Так тихо, что Чжи Мон слышал, как гулко колотится его собственное сердце, а кровь шумит в висках, отливая от рук.

Он долго не мог пошевелиться от потрясения, хотя вернулся сюда именно затем, чтобы проводить Кванджона. И вот он ушёл, а Чжи Мон всё никак не мог в это поверить.

Тишина давила ему на плечи, как чувство вины – на развороченную душу. Он ощущал такое опустошение, словно внутри него ничего не осталось. Ничего, кроме невыносимой тяжести и похоронного набата в груди, от которого было не спрятаться и не сбежать.

Чжи Мон поднял залитое слезами лицо к потолку.

«Да не останутся Небеса глухи к его мольбам, о чём бы он ни просил на смертном одре!»

Он в последний раз взглянул на императора, сжал ледяную руку, на которую капали его горячие слёзы, и прошептал:

– До встречи, Ваше Величество. Я обещаю…

***

Над Сеулом занимался выцветший летний рассвет. Восходящее солнце щедро орошало жгучими лучами крыши высоток, проступающие в смоге, как острые серые скалы.

Чхве Чжи Мон скупо улыбнулся своему нелепому сравнению: разве могли одинаковые стеклянные небоскрёбы, выстроившиеся в лабиринте мегаполиса с геометрической точностью, сравниться с первозданной красотой горной гряды, поросшей у подножия сосновым лесом, в котором так славно дышать?

Датчик загрязнения воздуха у окна противно пискнул, и Чжи Мон со вздохом закрыл створку, одновременно нажимая на кнопку пульта комнатного очистителя. Опять зашкаливает. Что за напасть… Хоть бы ливень прошёл, что ли, сбил, пусть и ненадолго, эту едкую взвесь, к которой невозможно привыкнуть.