Он запретил ей, а она умерла. Ушла от него в другой мир, хотя обещала, что никогда его не покинет. И у него ничего не осталось. От него самого ничего не осталось, кроме воспоминаний об их любви. Но были письма. Письма на воде озера Донджи – их озера. И кто бы мог подумать, что эти письма попадут к ней через тысячу лет, чтобы всё вернуть на круги своя…
К началу ручья дойду дорогой прямой,
Присяду, смотрю, как встают облака над горой{?}[1. Отрывок из стихотворения «Дом в горах Чжуннань» (пер. А. Штейнберга).].
Ван Вэй{?}[2. Ван Вэй (701–761) – китайский поэт, живописец, каллиграф.]
Чхве Чжи Мон появился, как всегда, бесшумно и долго стоял за кустами гибискуса, глядя на Кванджона, четвёртого правителя Корё.
Тот уже который час сидел в лодке у берега. Издалека его можно было принять за спящего, но звездочёт ясно видел, как император неотрывно смотрит на воду и тонким концом веточки сакуры водит по неспокойной поверхности. Его тёмная фигура с напряжённо прямой спиной и жёсткий профиль бесстрастного лица были абсолютно неподвижны, лишь рука скользила так, словно утешала озёрную рябь, подёрнутую вуалью утреннего тумана.
Посторонний решил бы, что перед ним мечтатель, ищущий в уединении вдохновение и покой. Но чужих людей во дворце не встречалось. А Чжи Мон посторонним не был. И ему было прекрасно известно, что императора окутывают отнюдь не расслабленность и светлые грёзы, а неизбывная, выгрызающая душу скорбь, холодные волны которой звездочёт ощущал всей кожей даже на расстоянии.
Подумав об этом, он вздрогнул и на миг закрыл глаза, переводя дыхание. Как же Кванджон может всё это выносить?
Только Чжи Мон знал, почему правитель Корё бывает здесь так часто.
Император не наслаждался рассветной тишиной. Не радовался утру. Не отдыхал от дворцовой суеты и забот. Он приходил сюда не за этим.
Взгляд звездочёта переместился с тёмной фигуры на воду, мягкую глянцевую поверхность которой вспарывала вишнёвая ветка. На его обычно невозмутимом лице появилось выражение внимательной заинтересованности.
Когда Кванджон выпрямился и шагнул на берег, Чжи Мон неслышно отступил в тень. Император медленно прошёл мимо в сторону дворца, ломая дрожащими пальцами ненужную ветку. Полы его одеяния, шурша, задели куст, за которым затаился звездочёт. Но даже если бы Чжи Мон и не скрывался, сейчас император его не заметил бы: перед его затуманенным взором стоял один-единственный человек, и это был не придворный астроном.
Тягучая, изматывающая тоска превратила лицо Кванджона в неподвижную маску. Как только он вернётся во дворец, её сменит другая – маска отчуждения и холодности. А дорожки слёз, которые поблёскивали сейчас на щеках императора, и вовсе никто никогда не увидит.
Кроме Чжи Мона.
Через пару минут звездочёт спустился к берегу. Он стоял на влажной от росы траве рядом с покачивающейся лодкой, пристально рассматривая воду возле борта, и взгляд его при этом скользил по поверхности, как будто Чжи Мон что-то читал.
Я больше не могу.
Я не могу так больше, Су!
Не могу жить, не слыша тебя, не видя твою тихую лунную улыбку, не чувствуя в ладони прохладу твоих пальцев.
Время без тебя тянется мучительно медленно и бесконечно. Не проходит ни дня, чтобы я не думал о тебе, ни одной ночи, когда бы ты мне не снилась, моя Су. И я готов выть от беспомощности, стоит мне только проснуться и с горечью осознать, что это был только сон: твои руки, твой смех, твой запах…
Как же я смог отпустить тебя? Как же ты смогла уйти?
Каждый день я прихожу сюда, чтобы вспоминать. Потому что только это и заставляет меня дышать. Я говорю с тобой, как если бы ты стояла рядом и держала меня за руку, смотрела на меня и улыбалась. И тогда мне становится легче. Если я не буду говорить с тобой, если не буду вспоминать, то просто сойду с ума. А вспоминая, буду корчиться от боли и слёз. Но иначе – никак.