В конце концов

(Владимир Порудоминский)

ЕЦ Сначала давайте предупредим читателя: эта беседа – продолжение нашего долгого разговора. Он длится уже более двадцати лет. По телефону и в письмах. Кажется, разговор «обо всем», на самом деле об одном – о творчестве. И прежде всего о том, как известный литературовед Владимир Ильич Порудоминский в эти самые десятилетия искал себя в прозе.

Что добавить еще? Время от времени вы присылали в Чикаго материалы своего архива: «Пусть у вас хранятся, мне это дорого. Я с моим «архивом» обхожусь постыдно плохо». Говорю об этом потому, что – с вашего разрешения – буду обращаться в нашей беседе и к вашим письмам, и к вашим неопубликованным заметкам.

ВП Мне нравится эта тема – искал себя в прозе. Мольер когда-то славно пошутил над нами, предложив нам определение, что проза – это всё, что не сказано стихами. «Значит, я говорю прозой!» – восторженно кричит его герой. Но у нас на его месте вряд ли есть основания для восторгов. Искать себя в прозе – серьезная, подчас долгая работа. Иногда человек много пишет, выпускает книги, – но прозой так и не заговорил.

Но – литературовед?! Помилуйте! Конечно, среди моих работ есть такие, которые можно отнести к литературоведению – статьи, комментарии, составление собраний сочинений классиков. Некоторые, впрочем, весьма условно. Вряд ли назовешь литературоведением «Болдинскую осень» (которую делали вместе с Натаном Эйдельманом) или книгу о молодом Толстом «Счастье, которое меня ожидает». А книги о художниках, о Николае Ге, например, или Карле Брюллове? Ну, не искусствоведом же еще меня числить? В последние годы, правда, прицепилось определение «историк культуры», – и мне это, признаюсь, нравится. Но главное: литературоведение (как и искусствоведение) никогда не было основным направлением моей работы. Главное для меня было жизнеописание, биографический жанр.

Это искал себя в прозе, которым вы определяете мой путь, мое движение в литературе, на протяжении многих лет было для меня поисками в рамках, в пределах (так будет точнее) именно биографического жанра. Позволю себе своего рода тавтологию, но иначе как-то не получается: жизнеописание, биографический жанр открывает перед автором бессчетные жанровые возможности. Почти невозможно найти литературный жанр, которым не могло бы обернуться жизнеописание. Другое дело, что в силу обстоятельств, достаточно известных и понятных, чтобы сейчас говорить о них, биографическая книга слишком часто превращалась у нас (и у многих с таковым ассоциировалась) в некоторое подобие многократно увеличенной в объеме скучной газетной статьи. Но, к счастью, литература предлагает нам и совершенно иные образцы жанра – «Освобождение Толстого» Бунина, и тонкие, я бы назвал «очерковые», повествования Бориса Зайцева, и роман Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», и булгаковского «Мольера», впервые увидевшего свет в обновленной общественной «оттепелью» серии ЖЗЛ (Мастер после нескольких десятилетий официального забвения снова встретился с читателями).

Мне повезло: я вступал в литературу, в биографический жанр, в серию ЖЗЛ как раз на пороге шестидесятых. Серия тогда решительно изменила свое лицо. В новых книгах менялись отношения автора с героем, лицо автора обретало индивидуальные черты, свободнее становились оценки, шире привлекался исторический материал, много внимания отдавалось стилистическим поискам. В итоге рождался, становился на ноги современный отечественный биографический жанр. Такие книги, как «Лунин» Н. Эйдельмана, «Чаадаев» А. Лебедева, «Лев Толстой» В. Шкловского, «Резерфорд» Д. Данина, «Николай Вавилов» С. Резника (называю те, что сразу вспомнились) – подтверждение этому. Новый подход ознаменовался даже сменой оформления: именно тогда книги ЖЗЛ обрели нынешний узнаваемый внешний облик (который держится уже более полувека).

Первой книгой, увидевшей свет в обновленной серии и в обновленном переплете стал (символично и не случайно) «Мольер» Михаила Булгакова. Перемена внешности и характера серии обозначена номером выпуска. На титульном листе булгаковского «Мольера» значится: «Выпуск 1 (334)» (334-й книга числилась со времени основания серии в 1933 году).

Моя первая книга «Гаршин» вышла в обновленной ЖЗЛ под номером 5.

Мне очень близок Гаршин с его болезненно-обостренным отношением к «непорядку» в мире в себе и в мире вокруг, с его тревогой, с его отчаянием, с его знаменитым «Именем его императорского величества государя императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому». Я так и писал книгу – не о неком писателе Гаршине, о котором знаю сегодня нечто более существенное, чем он сам о себе знал, а как о близком, дорогом мне человеке. Для меня важнее было увидеть мир глазами Гаршина, нежели Гаршина глазами моего сегодня. Несколько десятилетий спустя я прочитал в труде по истории серии ЖЗЛ, что представленная мною (тогда начинающим) рукопись привлекла редакцию именно этим искренним нежеланием автора дистанцироваться от своего героя, как это было принято, критиковать его ошибки, заблуждения, высчитывать отдаленность того, каким он был, от того, каким, по официальному мнению, должен был быть (какой «нам нужен»).

Литература в Советском Союзе, конечно, и в шестидесятые оставалась подцензурной, но простора для маневра открывалось всё же несравнимо больше, чем в недавнем сталинском прошлом. Писателю-биографу подчас дышалось полегче, нежели его собратьям, обращавшимся к современности. Неоспоримость жизнеописания – исторических событий, фактов и реалий жизни героя, документов, хотя «сверху», «сбоку» постоянно вмешивались и в отбор событий, фактов, документов, и в их толкование, – неоспоримость эта тем не менее позволяла порой развить мысль, неординарную для тогдашних печатных страниц, сообщить нечто, наводящее на раздумья о своем сегодня, привести суждения, недопустимые в произведении на современную тему. (Только не будем преувеличивать силу неоспоримости. Доводы тоталитаризма не имеют ничего общего с элементарной логикой.) Сила вещей, по слову Пушкина, брала свое, биографическому жанру отдавалось всё больше места и в издательских планах, и на книжных полках, появлялись новые биографические серии: «Жизнь в искусстве», «Писатели о писателях», госполитиздатовские «Пламенные революционеры» (здесь сотрудничали Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Булат Окуджава, Натан Эйдельман, – появилась возможность сказать нечто)…

Но вернемся к нашему искал себя в прозе.