ВП Как было к еврейской теме не прийти?.. Мы жили в стране, где постоянно в той или иной степени, а точнее – в той и иной форме существовал антисемитизм; но тема эта десятилетиями была запретной. Антисемитизм вообще всегда существовал. Так и в Советском Союзе. Сложились, правда, мифические представления об исторических периодах, когда якобы его не было. Но это ошибочные представления. Многие полагают, например, что страна была свободна от антисемитизма в 1920-е годы, когда после октябрьского переворота евреям были даны общие права и их присутствие в обществе стало очень заметно. Но я изучал центральные газеты тех лет – они полнятся материалами об антисемитизме. Другое дело, что тогда явление это критиковалось. Потом антисемитизм всё более становился государственным, и о нем перестали говорить вслух. Я помню антисемитизм с детства. У меня есть об этом рассказ «Детские игры».
Но вы правы: главным побуждением для поворота к еврейской теме, как и одним из главных событий моей жизни вообще, оказалась встреча с записками моего дяди Григория Шура, которые он вел в Виленском гетто. Восемь лет я готовил эту рукопись к печати, и все эти восемь лет чувствовал, что живу в гетто. Книга Григория Шура увидела свет, переведена на шесть языков. Мне эта работа подсказала замысел и дала материал для нескольких рассказов.
Но я писал не только о гетто. Из сочинений на еврейскую тему сложилась книга «Уходящая натура».
ЕЦ
ВП Я, к сожалению, всё же изрядный скептик, поэтому не решусь, пожалуй, готовно поставить знак равенства между жизнью и сном. Но такое толкование мне близко. Оно нашло себя, хотя себя не исчерпало, и в названии книги. Вообще же на эту тему я, действительно, довольно много написал в большой статье о сне и сновидениях в духовных исканиях Л. Н. Толстого («Особенно оживленная деятельность мозга»).
ЕЦ
ВП Моя встреча с Толстым произошла очень рано. Мне было восемь лет, я тяжело болел, и мой отец читал мне вслух толстовское «Детство». С тех пор я не то, что вновь и вновь возвращался к Толстому: с тех пор мы не расставались. Проза Толстого, его романы, рассказы были реальным миром, в котором я проводил значимую часть жизни.
Позже для меня настало время философских и религиозно-нравственных его трудов. После октябрьского переворота большинство из них попало по существу под официальный запрет. Тома полного собрания сочинений, где эти труды всё же напечатаны, увидели свет таким (тем более в масштабах России) ничтожно малым тиражом, что, едва выйдя из типографии стали библиографической редкостью: не то что во многих библиотеках – во многих городах не найдешь.
Про людей, ценивших его художественные произведения, но не принимавших религиозно-нравственного учения, Толстой говорил, что они разрывают его по частицам. Семь десятилетий не было для нас одного, единого Толстого, великого художника, уяснявшего в творчестве важнейшие философские и нравственные вопросы жизни, и вместе философа и моралиста, учение которого рождалось в обобщении его художественного опыта. Семь десятилетий нам предлагали, навязывали, приказывали разорванного на части Толстого – «с одной стороны», «с другой стороны»… И если с одной стороны – «гениальный писатель», то уж с другой непременно – «помещик, юродствующий во Христе», и к тому же «истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом», и навязчивые «рисовые котлетки», и преступное «нравственное самоусовершенствование».
В одной из своих статей, как раз из тех, что нам читать не давали, Лев Николаевич пишет: в обстановке насилия людей так вышколивают и одуряют, что они верят в ложное учение, которое им передают за истину, а в истину не верят. Нас школили вычитывать у Толстого то, что он не писал, школили не читать того, что он написал, да еще судить и рядить – с чужих слов – о недочитанном и непрочитанном.
Мне выпало счастье еще в молодости приобрести так называемое Юбилейное 90-томное полное собрание сочинений Л. Н. Толстого: там были напечатаны те труды его, которым был прегражден путь в другие издания. Эти тома не пылились у меня на полках. Я постоянно возвращался к ним. Вслед за Толстым, вместе с Толстым я искал и уяснял истину. Учение Толстого с годами всю больше определало мои собственные нравственные поиски, воздействовало на решение моих жизненных и подчас даже житейских проблем. Не говорю уже о художественном опыте Толстого, который как школа необъятен и в ширь, и в глубь.
На вопрос Наполеона, почему в его теории Вселенной не упомянут Бог, Лаплас ответил: «Я не нуждался в этой гипотезе». Толстой, рассказывая эту историю, прибавлял: «А я без этой гипотезы не мог бы сделать в жизни ничего доброго». Мне близка и понятна позиция Толстого, я бы мог повторить за ним его ответ и, более того (с понятной поправкой) мог бы прибавить, что точно так же и без Толстого в жизни многого не сумел бы сделать.
В поздние годы моей жизни были периоды, когда я почти исключительно занимался Л. Н. Толстым. Я издал книгу о молодости писателя, о его «начале» («Счастье, которое меня ожидает»), исследование о колорите в его творчестве («Цвета Толстого»), ряд статей, большая часть которых составила сборник «О Толстом».
Я печалюсь, что в наше время принято какое-то пренебрежительное, свысока отношение к классикам и классике как к чему-то безнадежно устаревшему, ненужному, даже нелепому, почти смешному. Толстой, конечно, устоит. Просто жалко, что хорошие люди, увлеченные отрицанием и не самого доброго разбора шуточками, бездарно теряют время. Что же до учения Толстого, то, не сомневаясь, что вызову огонь на себя, берусь утверждать, что оно набирает, обречено набирать в наш век всё большую силу. Благодаря внешней простоте, его легко представить утопией, но, если поразмыслить, именно утопия и несет в себе подлинный здравый смысл, тогда как «здравый смысл» в его расхожем понимании ведет человечество в тупик, оборачивается утопией в ее худшем виде (антиутопией).
ЕЦ
ВП Я из тех пишущих людей, которым необходимо ежедневно подходить к верстаку. Без этого жизнь становится скучной, теряет интерес, кажется, что остаток жизненных сил утрачивается понемногу. Толстой писал своему другу Страхову: «Я очень хорошо знаю это чувство… всё как будто готово для того, чтобы писать – исполнять свою земную обязанность, а недостает толчка веры в себя, в важность дела. Недостает энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которую выдумать нельзя. И нельзя начинать…»
В последнее время мне стало недоставать этой энергии заблуждения. Всё чаще стало «не работаться». Дни без работы томят, тяготят, огорчают. Жизнь становится иной, чем прежде.
ЕЦ
ВП Я не веду дневника, не делаю для себя подробных заметок. Хочешь написать воспоминания, и непременно начинаешь присочинять. Не говоря уже о том, что мемуары это литература, они –