ИЧ
ЕЦ Меня интересовали не только внешние, пусть и трагические, скрещенья «века-волкодава» и хрупкой человеческой судьбы. Пройдя путь, типичный для интеллектуала его поколения (жизнь, скроенную из иллюзий, предательств, того же страха), Йокубас Йосаде в преддверии смерти жаждал исповеди. А я хотел прорваться – сквозь наслоения психологических клише – в лабиринты чужого сознания. Эта книга экспериментальна не только по своей задаче, но и по форме. Она построена так, что ее можно прочитать по-разному. Автор здесь сознательно избегает любой «тенденции», не дает оценок – становится, как я говорю в своем дневнике, «зеркалом» героя. «Напишите книгу сами», – обращается автор к читателю. И настойчиво предлагает составить из глав-«кубиков» собственное повествование, посвященное й (так я называю Йосаде на страницах дневника). Вот почему так расходятся суждения и мнения о нем. Разумеется, менее всего я стремился судить своего героя. И в моем молчании безусловно скрыто сочувствие. За пять лет интенсивного общения с й я полюбил его – прежде всего полюбил то лучшее, что он не смог в себе реализовать. То лучшее, что убили в нем «обстоятельства времени и места».
ИЧ
ЕЦ Я сам думал об этом не раз. А в предисловии к одной из своих книг даже пытался объяснить, как началась для меня «еврейская тема».
В конце восьмидесятых, когда советская империя уже дышала на ладан, я стал записывать устные рассказы евреев. Это решение пришло не сразу, к тому же необычно – во сне. Почти каждую ночь мне снился старый еврей с большими печальными глазами. Он неизменно молчал, но при этом, кажется, о чем-то меня просил. Проснувшись, я пытался понять – о чем? Наконец, догадался. Миллионы людей (несколько поколений), думал я, могут уйти в небытие, так и не рассказав правду о себе и своем времени, когда само слово «еврей» было зачастую непроизносимо на языках народов СССР. Нет, не зря нобелевский лауреат Эли Визель назвал советских соплеменников «евреями молчания».
Только спустя много месяцев я осознал, насколько резко переменил – переломил – свою жизнь. Из успешного литературоведа и критика, вузовского доцента я на долгие годы превратился в интервьюера, гоняющегося за людскими судьбами.
Исход из страны красных фараонов становился тогда массовым. Своими историями – в чем-то невероятными, в чем-то обычными – делились со мной активисты недавно возникших еврейских организаций, бывшие узники гетто и концлагерей. Я слушал невольные признания в очередях у посольств. Встречался с литераторами, писавшими на идиш, их вдовами, детьми: чаще всего это были люди, чьи души навсегда искорежил страх. В моих тетрадках появились записи «еврейских снов». Мне казалось: разгадывая их, можно понять чужое «молчание».
ИЧ
ЕЦ В Литву мы с женой перебрались в самом начале девяностого, когда литовцы отважно – многие полагали: с самоубийственным упорством – пыталась отделиться от СССР. Знакомым и родственникам наш переезд показался неожиданным, даже опасным. Я думаю, однако, сейчас: это был один из самых правильных поступков в моей жизни. Во-первых, я давно сопереживал борьбе маленькой республики: по-русски и по-литовски уже вышла моя книга о Кристионасе Донелайтисе, который был не только основоположником национальной литературы, но и духовным «дедушкой» Саюдиса (народного движения, возникшего в Литве в годы «перестройки»). Во-вторых, решил я, именно здесь логичнее всего продолжить записи еврейских историй – ведь литваков (так издревле называют литовских евреев) во многом обошли ветры ассимиляции.
Общество спешило резко и сразу сбросить ледяной панцирь советских догм. А люди оттаивали трудно. Мне не раз казалось: мои собеседники мысленно оглядываются: «Где я?» Словно переспрашивают себя: «Что случилось за эти десятилетия с душой?» Они часто воспринимали лежащий на столе диктофон как возможность очиститься, вернуться к истоку. Я разработал даже особую систему проведения интервью…
ИЧ
ЕЦ Скажу лишь об одном. Я говорил с людьми, которые многие годы боялись впустить в прошлое не только других – себя. Известно: человеческий организм ради самоспасения отторгает тяжкий духовный опыт («Вспомнить не все…» – так называется одна моя документальная новелла). Как реконструировать забытое? В «Долгих беседах в ожидании счастливой смерти» эти попытки особенно наглядны: к одним и тем же эпизодам в жизни героя мы возвращаемся неоднократно. И примечательно: часто я получаю разные ответы на свои вопросы. Но это уже другая и тоже важная для осмысления тема.
ИЧ
ЕЦ По форме эта книга, как и «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», – писательский дневник. В начале 1980-х я проехал с томиком «Времен года» всю Литву. Беседовал с учеными, художниками, писателями, колхозниками, школьниками, студентами. Пытался понять: какое место в их жизни занимает Донелайтис?
Конечно, меня опять притягивала загадка чужой судьбы. Эта судьба вся состояла из тайн. Подробностей о его жизни было известно мало. Не сохранился и портрет Донелайтиса (потом в разных изданиях знаменитой поэмы я с удивлением находил непохожие друг на друга изображения автора). Казалась загадочной даже та несуетная стремительность, с какой год от года разрасталась слава поэта.
Меня также поразила одна черта, столь характерная для его творческой психологии: автор гениальной поэмы не думал об ее издании – он читал свои гекзаметры с амвона. Донелайтис жил в Восточной Пруссии, правительство которой стремилось ассимилировать здешних литовцев. «Литовцы, останьтесь литовцами!» – буквально стонет каждая строчка поэта. И это его урок нам. Всевышний не зря сотворил разные народы, языки и культуры – стоит ли сегодня так старательно нивелировать различия? Погружаясь в «национальное», мы прозреваем вечное. «У разных культур разные корни, но одно небо», – написал я, работая над книгой «Голос и эхо». Уверенно повторю эти слова и сегодня.
ИЧ
ЕЦ Мои рассказы, как я уже сказал, имеют подзаголовок: «Из дневников этих лет». Вот и сюжет новеллы «Знак смерти на линии жизни» совершенно реален. Молодая женщина, у которой семья погибла в Холокосте, а она сама чудом уцелела (трехлетнего ребенка в канун войны отправили погостить к тете), долгие годы живет с ощущением: ее существование несправедливо. Да, именно так: несправедливо по отношению к погибшим родителям, бабушке, сестренкам. А дальше процитирую героиню – страничку из моей записной книжки: «Я так и не поняла: ошиблась ли тогда гадалка? Скорее всего – ошиблась я. Известно, у каждого на ладони есть линия жизни. Любая религия, иудаизм в том числе, поведают вам о предначертанности судьбы, о не ясной нам самим – до самого конца, до последнего дыхания – нашей миссии в этом мире. И одновременно – каждому дана свобода воли… Человек – что бы ни случилось – не может и не должен подводить окончательные итоги жизни». В нашем разговоре она припомнила перевод одного стихотворения поэта Гирша Глика, ставшего гимном еврейских партизан. Две строчки ее поразили, точно обожгли: «Никогда не говори, что ты идешь в последний путь». Кстати, добавлю: поэт, избравший для себя такой многозначительный псевдоним (по-еврейски «глик» значит «счастье»), погиб при побеге из концентрационного лагеря в Эстонии.
ИЧ
ЕЦ Пожалуй, преувеличенная серьезность – это особая примета только русскоязычной еврейской прессы. Ее история была жестоко прервана на долгие годы. Она еще по-настоящему не осознала свою самоценность и свою миссию. Она еще придавлена трагическими темами, которые должна разработать и осмыслить. Никто и никогда (даже самый отъявленный зануда) не скажет вам, что не понимает шуток. Я же ценю юмор прежде всего за то, что он смягчает пессимистичные прогнозы – нередко они перестают казаться мудрыми.