ЕЦ Люди часто резко меняют собственную жизнь на волне успеха. Так случилось и с вами. Вот ваш портрет конца 1980-х – начала 90-х: известный публицист, один из ведущих колумнистов «Вечерней Москвы», автор нескольких книг художественной и документальной прозы (назову только роман «До свидания, друг вечный» о взаимоотношениях Ф. М. Достоевского и его любовницы Аполлинарии Сусловой; повесть «День рождения»; книгу «Вторжение», написанную в соавторстве с Вл. Снегиревым, – первую разоблачительную вещь о необъявленной войне СССР в Афганистане: вам довелось бывать в Афгане в командировках). Но вот 1993-й год. Вы бродите по океанскому побережью в Калифорнии, задавая себе один и тот же вопрос: как и зачем я здесь оказался? У каждого из нас – свои причины отъезда, хотя часто мотивы и пути схожи. Что оставили вы в России? Что обрели в эмиграции?
ДГ Я уехал в США, где уже находилась моя семья. Никто меня не выталкивал из страны, не принуждал к отъезду – времена изменились. Это было мое личное, вполне осознанное решение. Я понимал, сколько теряю и неизвестно что приобрету на чужбине, но решение было твердым. И мало утешала мысль Андрея Синявского: телу писателя все едино где пребывать. Телу – да, а душе?!
В моем романе-саге «Средь круговращенья земного…», который завершает эмигрантский цикл, приоткрывается завеса над решением одного из героев покинуть Россию. В его раздумья я вкладываю собственную оценку происходившего в стране в конце 80-х – самом начале 90-х и предвидение дальнейшего хода событий, во многом угаданные творческой интуицией. В эмоциональном, немного взвинченном разговоре с близким родственником-американцем Роном, преподавателем русской литературы в университете, герой вспоминает: «В конце восьмидесятых и начале девяностых по России волной митинги катились. Народ в политику ударился. На Манежной площади в Москве собиралось до ста тысяч. Форменное сумасшествие. На каждом митинге, как заклинание: “Дороги назад нет! Возврата к прошлому не будет!” Вчерашние лакеи, учуяв выгоду, возомнили себя истинными демократами, ярыми борцами с коммунизмом, пребывали в уверенности – ничего не стоит повернуть страну в нужном направлении. Памятник Дзержинскому свалили – и остальное так же повалится, само собой, лишь толкнуть маленько требуется. И так все легко и просто казалось, и во всю мощь ораторских легких, усиленных микрофонами: “Возврата нет!”, и подхватывали тысячеусто, усиливали, и плыло звонкое эхо над головами, и входили в раж от собственной смелости и решимости, и мерещилась скорая победа по всем направлениям. А я вспоминал известного тебе Бердяева: революция всегда есть маскарад, и если сорвать маски, то можно встретить старые, знакомые лица. Новые души рождаются позже… Пыл митинговщины и выглядел отчасти революцией, к счастью, бескровной. Я стоял в беснующейся толпе и думал: “Откуда такая уверенность насчет того, что нет дороги назад? Где гарантия, что не попятитесь, не повернете, братцы, в обратном направлении, едва запахнет жареным, не расстанетесь с лозунгами, без которых жить сегодня не можете, и не смените их играючи на другие, более понятные и привычные? За год или два народ поменяться не может, и за пять не может, и за пятьдесят лет не может.
Не отношу себя к прорицателям, не ищу в себе дара глубокого предвидения, да и у кого он есть… Однако, Рон, поверь на слово: разгул митинговой стихии показался предвестником скверных перемен. Так и произошло. И все-таки, мало кто ожидал такого крутого поворота, когда Сталину готовы ставить памятники, страна во многом копирует Советский Союз и опять сформированы образы внутреннего и внешнего врагов…
Если ты, дорогой Рон, не устал от моих откровений, то позволю себе еще одно объяснение. После отъезда жены и сына я остался последний. В том смысле, что история моей семьи в России закончилась. Осознание этого непреложного факта пришло с опозданием и поэтому воспринималось еще более остро. Я ощутил болезненный надлом. Жизнь моя в России выглядела пустой и ненужной, смысл ее был потерян. Передо мной возникла дилемма: либо продолжать существовать в стране, где корни древа ушли глубоко под землю, ствол усох и свежих зеленых побегов нет и быть не может, либо поставить точку. Я выбрал второе».
…Эмиграция – это, конечно, потери. Ты выбит из привычной среды, нет друзей. Начальный период у всех тяжелый, и я тоже не избежал депрессии. В романе «Сослагательное наклонение» я описываю Сан-Диего, в котором провел первые три года эмиграции перед переездом в Нью-Йорк. В романе эта калифорнийская жемчужина названа «городом-раем». Один за другим следуют восторженные эпитеты, описания красот природы – и последняя фраза, ставящая все точки над i: «В таком городе хорошо удавиться…»
Такое состояние было у меня…
Мне повезло: я сразу же начал заниматься своим делом, не пришлось менять профессию, да это было невозможно. Начинался бум русскоязычной прессы, я оказался ко двору.
ЕЦ Кажется, газетная и журнальная служба ничуть не мешает вам. Одну за другой выпускаете новые книги. Причем, две из них – «Джекпот» и «Сослагательное наклонение» – посвящены эмиграции. Ваши герои проходят обычный, как у всех нас, путь: растерянность, переоценка прошлого, счастливая возможность начать «другую жизнь». На первый взгляд, эти романы исповедальны. Так ли это?
ДГ «Каждый пишущий пишет свою автобиографию, и лучше всего это ему удается, когда он об этом не знает». Высказывание немецкого драматурга Кристиана Геббеля. Я, в общем, знаю об этом, мои повести и романы пронизаны ощущениями прожитого-пережитого, в определенном смысле – это одна объемная исповедальная проза.
Да, каждый литератор пишет свою жизнь, чего бы и кого бы он ни касался, какой бы материал ни избирал для сюжета. Конечно, главные герои упомянутых книг – это не я в прямом смысле слова. Тем не менее, мои герои в значительной степени выражают мои мысли и чувства – а как по-другому?
В «Джекпоте» Костя Ситников, эмигрант, приехавший в гости из Нью-Йорка в Москву в самом начале 2000-х, отвечает на вопрос одного из участников загородного пикника, кем он себя идентифицирует, кто он – русский или уже американец?
«Видите ли… Если несправедливо ругают Россию, я – русский, если Америку – я американец».
– А если справедливо?
– Тогда мне вдвойне больно за страну.
– За какую?
– За ту и за другую».
Так я думал тогда. Сейчас ответил бы несколько иначе.
ЕЦ Около тридцати лет вы проработали в «Вечерней Москве». Как и во всех советских газетах, ее главные темы были предопределены партийными догмами; при этом «Вечерка» загадочно оставалась живой, интересной, не смотря ни на что – любимой читателями. В США вы – уже тоже более двух десятилетий – работаете в русскоязычных СМИ. Редактировали журнал «Время и место», газеты «Еврейский мир», «Русская реклама», «В Новом свете», а сейчас вместе с Леоном Михлиным создали международный литературный журнал «Времена». Нет, не хочу, чтобы вы сравнивали «тогда» и «теперь». Хочу, чтобы, опираясь на свой полувековой опыт в журналистике, задумались: в чем причина ужасающего непрофессионализма многих эмигрантских изданий?
ДГ Больная тема… А ответ прост. Этими изданиями, за редчайшим исключением, владеют люди, прежде никакого отношения не имевшие к журналистике. Это бизнесмены, весьма неразборчивые в средствах достижения прибыли. А ее все меньше в связи с естественной убылью русскоязычного населения, сокращением притока новых эмигрантов, скукоживанием рынка рекламных объявлений, а главное, с тем, что молодежь, выросшая в Америке, перестает читать по-русски. Отсюда мизерные штаты редакций, привычная невыплата гонорара авторам. Плюс – засилье интернета, а попросту говоря, воровство из Сети публикаций российской прессы без всяких ссылок на источники. Удобно, дешево, не надо никому ничего платить.