– …Кончилось детство. Тоскливо пришла юность. Я решил стать врачом. Сначала учился в военно-медицинской академии. Потом неприязнь к армии победила – перешел на дневное отделение в Ленинградский педиатрический медицинской институт. Вечерами и ночами работал санитаром. И опять чувствовал себя чужим, посторонним в этом мире.

– …Между прочим, я работал в клинике, где было много детей, от которых отказались родители. Беда, одиночество, бесприютность. В стенах клиники эти понятия не были абстрактными… Там я познакомился с девушкой-санитаркой. Ее звали Людмилой. Она тоже была студенткой – как и я, подрабатывала, чтобы выжить. Почему однажды я предложил ей пожениться? Наверное, и для того, чтобы преодолеть свое собственное одиночество. Она очень удивилась. Но неожиданно, через день, дала согласие. Это было в 1966-м. Ни мои, ни ее родственники не хотели нашего брака. А руководство клиники устроило нам пышную свадьбу с коньяком. Сейчас трудно представить, как мы были бедны. Помню, чернокожий приятель, с которым я играл в бадминтон, одолжил мне сто рублей на свадебный костюм…

– …Окончив в Ленинграде три с половиной курса, я переехал вместе с женой в Литву. Поначалу жили у дяди. В 1970 году получил диплом медицинского факультета Вильнюсского университета.

– …Я специализировался в области кардиологии. И это захватило меня! Написал даже кандидатскую диссертацию, уже прошла ее предзащита… Со мной поступили подло, не стоит рассказывать эту историю подробно. Обида застилала мне тогда глаза. Положил диссертацию в дальний ящик стола. Пошел в Министерство здравоохранения: нельзя ли поехать работать за границу? Это было уже в 1988-м. После специальной ординатуры меня послали на работу в Уганду. Однако там началась война. Я продолжал работать в Вильнюсе, заместителем главного врача. Через год все же попал за границу – в Южный Йемен.

– …Мысли о маме, о евреях и еврействе никогда, в сущности, не покидали меня. Примечательно: я всегда ощущал себя и русским, и евреем – одновременно. Но русской своей «части» я отдал большую половину жизни, теперь вот испытываю угрызения совести: я ведь еврей, я сын своей матери Баси. Пока у меня есть еще силы, я должен сделать что-то важное, чтобы доказать это.

– …Помню, как приехал в Израиль в гости. Меня поразила эта маленькая страна. Я почувствовал: народ Израиля – мой народ. Однажды, в День поминовения, ко мне неожиданно подошли несколько человек, которые знали маму в юности. Что разглядели они в моем лице? Но я услышал: «Это же сын Баси!» Мне показалось вдруг тогда: моя мама действительно ожила.

– …Представьте себе: нашел в Израиле двадцать человек, которые хорошо помнят маму. Я увидел фотографии своих бабушки и дедушки. Эти снимки были сделаны еще в довоенной Литве. Лица, глаза на фотографиях спокойны – люди не знают, что им предстоит.

– …Да, я решил уехать в Израиль. И лишь одно не перестает мучать меня. Существует ли могила мамы?

– …Вновь и вновь задавал себе этот вопрос, пока, наконец, неожиданная мысль не родилась где-то внутри меня. Я взял одну из фотографий мамы и пошел к художнице Ноне Завадскене. Я попросил ее сделать мамин портрет. Я рассказал Ноне все, что узнал в эти годы о юной Басе, ее жизни и смерти, ее любви. О своих поисках – мамы, себя.

– …Мне очень нравится тот портрет, который написала Нона. Вы ведь знаете, я подарил этот портрет Еврейскому музею Литвы. Может быть, сюда я и буду потом приезжать? Пусть не на мамину могилу – к ее портрету.

Тетрадь, куда я записал рассказ С.К., давно пожелтела, истерлась. Хорошо хоть не пропала при переездах.

Конечно, все эти годы я помнил о нем. Все эти годы, вобравшие в себя его и мою эмиграции. Не раз спрашивал знакомых израильтян: не встречали ли они врача Сергея Корабликова? Где он?

Увы, никто ничего толком не знал.

Я услышал о С.К. внезапно.

Недавно, в середине января, иерусалимский книговед и издатель Леонид Юниверг рассказывал мне по телефону о своих, как всегда интересных, проектах. Вдруг припомнил:

– …Выпустили мы и сборник стихов, который вас наверняка заинтересует. Автора когда-то вынесли из Вильнюсского гетто в обычной корзине.

Я не сдержался, воскликнул:

– Вот он и объявился, Сергей Корабликов!

Наша беседа с С.К. в третьем тысячелетии опять была долгой. Но ничего неожиданного для себя я не услышал.

Здесь мне, наверное, надо объяснить читателю эту свою странную реакцию. Я наблюдал в эмиграции множество сломанных судеб. Трагических, однако типичных. Когда начинаешь в пятьдесят, неудача вовсе не исключение из правила, скорее – закономерность. Но я никогда не сомневался: новая жизнь С.К. обязательно будет счастливой. Так и оказалось.