Зато в преимуществах байдары Загоскин убедился довольно скоро. «Закрытая сверху, она всегда суха, легка, удобна… а главное, сподручна для переноски». Как выразился Загоскин, достаточно приказания, чтобы из залива Нортона «явиться на волнах Гудзонова залива за одно лето».
Но это ценное знание пришло с опытом, а пока по Юкону они плыли на тяжелой, неповоротливой, то и дело заливаемой водой байдаре. Шестеро сидели на веслах, Загоскин правил на корме. Рулевое устройство изготовили из того, что было под рукой: недостающие крючья заменили дверными, приладили петли из согнутых ручек сковородок — как говорится, голь на выдумки хитра. Для коротких поездок смастерили берестяную лодочку на манер индейских, которую для прочности обтянули лавтаком, и вели ее за собой на веревке.
Из Нулато выступили 4 июня, но куда пошли — по признанию Загоскина, «сами не знали». Известна была лишь цель: перевалить через горы, отделявшие британские владения от российских, чтобы выйти к Кенайскому заливу. Та же цель стояла перед экспедицией Глазунова и Малахова, но достичь ее они не смогли.
В летний поход наняли второго проводника, поскольку Татлек никогда в тех местах не бывал и местного наречия не понимал. Проводники играли в экспедициях решающую роль, и не только потому, что знали местность. Порой от них зависело, как примут служащих компании коренные жители, каков будет их настрой. Правда, Загоскин замечал, что, когда они приходили без проводников, туземцы общались с ними более свободно, хотя и объяснялись с помощью жестов, но принимали радушно, тащили всякую снедь для обмена. Иное дело с проводником — его опека порождала необщительность и настороженность. Что он говорил местным, как объяснял цель прихода «белых людей», оставалось неизвестным до тех пор, пока служащие компании сами не выучивали язык. «Живой пример тому наши соседи Новоархангельска, колоши: доныне ни один из толмачей, взятых из их племени, не передаст в настоящем виде ни вопроса, ни ответа беседующих».
Нового проводника, не мудрствуя, назвали Вторником и объяснялись с ним на «русско-инкилико-чнагмютском языке». Вот как Загоскин собирал информацию о стране за горами: он задавал вопросы туземцам, те отвечали Вторнику, Вторник переводил Татлеку, Татлек — калифорнийцу Никифору, Никифор — лейтенанту. При таком способе общения ошибки были неизбежны, и потому Загоскин считал необходимым записывать все варианты названий на разных наречиях, здраво рассудив, что специалисты потом разберутся.
Квихпак в тех местах широк. Далеко — куда доставал глаз и где небо припадало к земле — было видно, как он нес свои воды неспешно и величаво по обширной низменной равнине. Силы этого потока, питаемого десятками мелких рек и речушек, казались неисчерпаемыми. Моряки знают, что вода в морях и реках имеет разный цвет и оттенки ее многообразны. Каспиец Загоскин, помнивший молочный тон Куры и красноватый Аракса, заметил, что вода Квихпака летом была желтовато-сероватой, а отстоявшись, давала большой осадок, однако с приходом первых заморозков становилась прозрачно-чистой, вкусной и, как в «благословенной матушке Волге», «весьма здоровой».
Берега реки заросли лесом; ели, осины, березы и тополя в три обхвата после унылой тундры радовали глаз, кусты черной и красной смородины, малины, шиповника, калины так и манили в чащу — вот только комары не пускали далеко от берега. Притоки Квихпака и Иннока разделяли горные отроги, охраняющие этот нелюдимый край, словно часовые: на левом фланге стояла сопка Нотагаш, с другого края — утес Иситль.
Если зимой команду мучил мороз, то летом — жара и несносные насекомые. «Не сказать о комарах и москитах ни слова — значило бы умолчать об ощутительнейшем мучении, которое привелось нам испытать во время этого похода, мучении, к которому привыкаешь как к необходимому злу, но не имеешь ни средств, ни воли от него освободиться». Туземцы спасались дымом головни, которую держали перед собой; кто-то пытался надевать накомарники, кто-то курил — не помогало ничего. Оставалось лишь терпеть. Лейтенант вспомнил свой астраханский опыт и сшил себе из крашенины полог, под которым прятался ночью. Выходили из становья на рассвете, дневную жару пережидали на берегу.
На одной из стоянок к ним внезапно пожаловало всё женское население соседнего жила, от старух до малолетних девочек; все пришли вымытые, причесанные, в нарядных одеждах и украшениях. Удивленный лейтенант спросил у Татлека: с какой целью явились женщины? Это знак полного расположения и доверия, объяснил проводник.
Пришлось потчевать нежданных гостей сладким чаем с сухарями. Чай пили с удовольствием, сухари попробовали из любопытства — и отложили. Пока туземки чаевничали, лейтенант принялся рассматривать их и заметил девушку лет пятнадцати «с полным розовеньким личиком, черными глазами навыкате и правильными соболиными бровями». Вообще-то Загоскин считал женщин племени инкиликов на редкость некрасивыми. Правда, они не делали татуировку на подбородке, как иные аборигены, и не носили стеклярус в носу или под нижней губой, но и без того их трудно было назвать привлекательными. В письме другу перед отправкой в Америку Загоскин клятвенно обещал: «Могу и тебя и всех знакомых и родных уверить, что не изберу подруги ни алеутки, ни колошенки, ниже из какого-либо народа, к которым в начале мая отправляюсь». И вдруг — такое удивительное исключение! Расположение к «белым людям» было проявлено, и теперь, намекнул Загоскин, от них зависело, «как им воспользоваться», однако о том, чем завершился визит туземных дам, рассказывать в своей книге не стал, оставляя читателям возможность строить догадки.
При впадении Иннока в Квикпак располагалось последнее селение ттынайцев, ниже по всем притокам и вдоль побережья обитал народ канг-юлит. В этом пограничном селении Загоскин познакомился с самым знаменитым в тех краях торговцем по прозвищу Заплатка. Бодрого старика в изношенной парке, покрытой множеством заплат, русские впервые увидели в 1834 году: оставив свою лодку у воды, тот пришел к управляющему редутом с небольшим свертком бобровых шкур и начал осматривать товары в лавке. Он перебирал бисер, нюхал табак, вертел в руках ножи и топоры, цокал языком, спрашивал цены — и ничего не приобрел. На следующий день он вернулся на байдаре, полной бобровых шкур, и скупил чуть ли не всю лавку. Такого замечательного покупателя кто только не хвалил в редуте, приговаривая: «Ай да Заплатка!» Старик запомнил это выражение, и когда русские спрашивали его имя, отвечал: «Ай да Заплатка». Позже узнали, что одетый в рубище старик — глава богатейшего семейства Аляски.
Загоскин насчитал у Заплатки на вешалах до сотни оленьих шкур и 250 бобровых.
— Для кого это богатство? — спросил лейтенант.
— Кому нужда, тот возьмет, — отвечал оборотистый торговец.
Познакомился Загоскин и с семьей Заплатки. Сын старика, крещенный с именем Николай, вел торговые дела с редутом Колмакова; младший брат Заплатки Косик (Высокий) тоже занимался торговлей. Вот как выглядела его сделка с Загоскиным: «Брат его, видя на мне соболий архалук, спросил, нет ли у нас соболей; получив утвердительный ответ, убедительно просил продать ему десять штук, недостающих в парке, назначенной в подарок на предстоящих поминках. Для такого случая ни один туземец не пожалеет заплатить втрое дороже настоящей цены, но мне не хотелось ни отказать, ни торговаться с хорошим человеком; я подарил ему, сколько нужно, а наутро получил в отплату две выдры высшего достоинства».
Загоскин не раз приводил примеры природного радушия и гостеприимства туземцев, их искреннего стремления делиться прибытком с нуждающимися. Так, на Аляске был распространен обычай оставлять в бараборах сухую провизию для проезжающих; ее можно было брать и даром, если нечем заплатить. Другой пример: когда в жиле заканчивались припасы или их по каким-либо причинам не успевали заготовить, тогда «не один, не двое, но целое жило… переселяется на ближайшее жило в уверенности, что пока там что есть, с ним поделятся соседи». К тому же зажиточные соплеменники на поминках по умершим родственникам щедро раздавали подарки. Поэтому совсем уж бедных среди туземцев Квикпака Загоскин не встречал. По его мнению, корыстолюбие не было изначально присуще коренным жителям Северной Америки, а появилось после знакомства с европейцами; тогда же в местные языки пришли слова «богатство» и «нищета».
Загоскин счел итог своего летнего похода ничтожным: «Труды наши… пропали почти даром», — явно поскромничав. Ведь тем летом он с товарищами проплыл на байдаре 200 верст к северу-востоку от Нулато, в августе спустился по Квихпаку до селения Икогмют и осенью дошел до редута Колмакова; всего было пройдено и описано, измерено и определено по карте более 700 верст. Они увидели горы, разделявшие места расселения «такаяксанцев» и «юннака-хоттана»; узнали, что через горный хребет эти племена не перебираются, потому что там нет прохода, а по рекам не проплыть из-за каменистых порогов. И еще Загоскин предположил: Квихпак, который берет начало в горах, разделяющих владения Российско-американской компании и Компании Гудзонова залива, и Юкон — одна и та же река. И хотя это предположение он высказал со всей осторожностью исследователя, в 1863 году оно нашло подтверждение.
Осень 1843 года провели в селении Икогмют, а в середине ноября, едва установился снежный покров, двинулись по первопутку к редуту Колмакова.
Это была вторая зима, которую Загоскин проводил в походе. Он уже испытал на себе ходьбу на «лапках», замерял температуру на морозе, выполнял астрономические счисления на ветру, ночевал на снегу, делал записи в дневнике у костра и хорошо усвоил: на Севере кратчайший путь между двумя точками не всегда проходит по прямой — иногда сделать крюк и безопаснее, и удобнее. Путь из Икогмюта на Кускокуим пролегал по открытой тундре, в первые зимние месяцы бураны так заметали те места, что даже туземцы не отваживались ходить. А дорога в обход, через Паймют, хотя и была длиннее, зато большей частью шла по лесу, где и метель не так страшна, и хворост для костра найти проще.
Четвертого декабря благополучно прибыли в редут Колмакова. Это был второй редут на Аляске, в котором останавливался Загоскин, и у него была возможность изучить и тамошние порядки, и характеры управляющих, и отношение туземцев к русским. В редуте Колмакова ничто не было похоже не только на Михайловский редут, но и вообще на все поселения компании: «Здесь всё особенно… пища, одежда, обыкновения, самые люди. Во всех отделах русские, креолы, алеуты, состоящие на жалованье, без пайка муки, как говорят, жить не могут. Здесь не откажутся от муки, но ее случается так мало в привозе, что месяца по три забывают о хлебе. Да и пользующихся правом на мучной паек из 15 человек служащих, со включением управляющего, всего шестеро. В Михайловском отделе русские надели туземную одежду; здесь, напротив, туземцы носят и зимою наши сукна; там управляющий барин, здесь тятя и первый труженик…» Этот труженик, установивший в своем редуте порядки, восхитившие лейтенанта, — Семен Иванович Лукин. Вот его история, рассказанная Загоскиным.