— Дрова рубить, ваше высокоблагородие.
— А дрова зачем?
— Угли жечь, ваше высокоблагородие.
Долго потом разбирали, существовать ли Новоархангельску для углей, и угли перевесили». И осталась столица Русской Америки на прежнем месте, в Новоархангельске.
Можно, конечно, на эту ситуацию взглянуть философски и увидеть в ней вечный круговорот жизни: топоры — дрова — угли — и вновь топоры. И тогда не нужны никакие изменения, пусть всё остается на своих местах, как повелось встарь. Но острый и практичный ум Загоскина не желал мириться с устоявшимися обычаями, если они были нелепы или противоречили здравому смыслу.
Обратная дорога в редут мало напоминала прогулку: дождь и шквалистый ветер, как говорят моряки, «в зубы», заставили Загоскина и его спутника идти двое суток, к тому же шли не налегке, а нагрузившись рыбой. Но усилия лейтенанта были потрачены не напрасно — всё, что он предпринял перед началом похода, зимой вернулось ему сторицей.
Если в Центральной России в середине XIX века скорость передвижения зависела от числа лошадиных сил, то в Восточной Сибири, на Камчатке и Аляске — исключительно от сил собачьих. Первых домашних оленей привезут на Аляску с Чукотки лишь на исходе века, и долгое время собаки будут оставаться основным транспортом и тягловой силой. К тому же поразительное чутье и догадливость собак делали их незаменимыми помощниками на Аляске: они находили занесенных снегом людей, предупреждали о приближении волков, поднимали зверя и птицу, согревали своими мохнатыми боками ночью, укладываясь между людьми.
Запрягать собак в упряжку можно было несколькими способами. «До присылки в 1836 г…собачника из Охотска в Михайловский редут ездили по-туземному», — писал Загоскин, изрядно поднаторевший в этом деле. По-туземному — значит, запрягая собак веером, в Восточной Сибири и на Камчатке запрягали цугом, по две в ряд, позже русский способ утвердился на Аляске как более удобный. В Сибири собак специально обучали идти в упряжке, и не просто идти, а по направлению, которое указывал возница. На Аляске же служащие в редуте часто менялись, собаки не успевали привыкнуть к возницам, да и сами ездоки своей неопытностью сбивали собак с толку. Оттого приходилось в походе специально выделять человека, который шел в головной нарте и показывал собакам направление, да и сам «возчик не сидит, но или помогает собакам, идя подле них в лямке, или толкает нарту сзади».
В походе Загоскин определил по семь собак на нарту, больше было нельзя, и не потому, что взять негде. Как он убедился, большое число собак удобно во время передвижения по льду или накатанной дороге в тундре, а там, где проходил их путь — «в лесах, по бездорожью и рыхлому снегу самая многочисленность собак только увеличивает трудности».
Казалось бы, все эти трудности не должны были затрагивать Загоскина лично: компания выделила ему достаточно денег, чтобы он мог купить собак собственно для себя, как и провизию, и все необходимое в походе — так обычно поступали руководители отрядов. Однако лейтенант рассудил иначе: «успех экспедиции наиболее зависит от примера начальника», и потому он решил не пользоваться никакими преимуществами.
В эпоху существования четких сословных границ положение дворянина обязывало его к определенному поведению, он должен был одеваться, передвигаться, есть, спать не как разночинец и простолюдин, туземец и креол, тем более — не вместе с ними. Поэтому решение лейтенанта разделить с командой все тяготы похода ординарным никак не назовешь, оно многое говорит о характере Загоскина и его взглядах. Он восхищался Барановым, который умел отстаивать интересы России и компании в Америке и при этом не делал различий между русскими и аборигенами. Но первый правитель Америки не был дворянином, а Загоскин — был. И от своего решения стать примером для команды он в походе не отступился: прорубал просеки и топтал снег, рубил лапник для ночлега, собирал хворост, летом плел сети и ловил рыбу, правил байдарой и байдаркой. И еще отдал в артель свои припасы — чай, сахар, масло, привезенные из Новоархангельска, да что там — даже личные вещи раздавал обносившимся в походе спутникам и туземцам.
Наконец подготовка к экспедиции была окончена, наступила зима, и можно было отправляться в путь. На время похода было определено взять три пуда сухарей, два пуда гречневой крупы и риса, чаю и сахару 24 фунта, — остальное предполагалось добывать охотой или выменивать у туземцев. У всех были столярные инструменты, из посуды каждый имел по медной луженой кружке, обшитой кожей, деревянной ложке, остальные столовые приборы им заменяли якутские ножи в медной оправе, на поясе все крепили кинжалы на случай рукопашной схватки. На всю команду взяли один медный чайник и один котел в ¾ ведра.
Состав команды Загоскина ко времени выхода изменился: его денщик заболел, Вертопрахов оказался неспособным переносить трудности экспедиции, Тимофей Глазунов тоже был не здоров — «подавал мало надежды», не смог идти с ними и уроженец Калифорнии Акляюк — не привычный к холодам и долгим походам, он страдал ранами на ногах. Вместо них вызвались идти двое из редута — «сослуживец Баранова бодрый старик Лука Пахомов и тунгус Григорий Никитин, служивший стрелком в экспедиции г-на Козьмина при его описи Шантарских островов» — то были люди опытные и надежные.
Четвертого декабря, в девять часов утра, помолясь, вышли в путь. 27 собак везли пять нарт с грузом в 40 пудов: здесь были и провизия для команды, и припасы для поселения Нулато, и юкола для собак. Вот как Загоскин описал начало похода: «Выход наш был как бы на гулянье: погода приятная, самая ходовая, — 18 по Реомюру (минус 22,5 градуса по Цельсию. —
С середины бухты собаки стали проявлять беспокойство, завыли от нетерпения. Люди остановились, чтобы осмотреться, и не зря — на склонах прибрежных холмов опытные глаза спутников Загоскина заметили табун оленей. Услышав собачий вой, олени всполошились, пошли в гору, поднимая снежную пыль, и четверть часа все смотрели на удаляющийся табун — так он оказался велик.
Зимой световой день в тех широтах короткий, потому в начале четвертого встали на ночлег на Паленом мысу. Развели огонь, вскипятили воду, приготовили чай и сварили кашу. Команда наверстывала обед, а лейтенант был так взволнован переживаниями первого дня, что почти не притронулся к еде — «ничего не шло в душу». Спать расположились в полуразрушенной туземной кладовой — бараборе, забитой снегом, собаки улеглись между людьми, согревая их своими теплыми боками, и «ночь прошла в их драке за тепленькие места и в поворотах каждого из нас с боку на бок».
Утро следующего дня было ясное и морозное. Встали со светом, и пока готовили чай, Загоскин мерил температуру воздуха. Происходило это обычно так: в восемь утра и в восемь вечера он прикреплял термометр к дереву, всегда с северной стороны; если останавливались на ночлег, то оставлял его на ночь. Когда выходили до света, то около восьми часов утра делали остановку, люди и собаки отдыхали, а Загоскин измерял температуру.
Через неделю, когда команда увеличилась, в походе установился определенный распорядок дня и каждый выполнял свою обязанность. На привалах возчики выпрягали собак из нарт, тех, что грызли упряжь, привязывали к палкам. Староста разводил огонь, двое русских с туземцами-проводниками разгребали и утаптывали снег для костра и ночлега, шестеро рубили и носили дрова и лапник для подстилок, двое отправлялись отыскивать воду или растапливали снег. Напившись чаю и отдохнув, все шли за дровами на ночь. В пять часов ставили часовых — по два человека на три часа, один полтора часа караулил у нарт, другой в это время грелся у огня — потом они менялись местами. Не ходили в караул только двое — сам Загоскин — потому что он и так раза два-три за ночь проверял караулы, и староста — на нем лежала обязанность досматривать за всем. В семь — половине восьмого кормили собак и отпускали их, ели подоспевшую к тому времени кашу и второй раз пили чай. Потом каждый ладил себе место для сна.
Туземные селения на их пути встречались нечасто, и Загоскину приходилось в двух зимних экспедициях едва ли не каждую ночь спать на снегу. При сильных морозах был велик риск обморозить ноги: на ходу, в движении, такой угрозы нет, иное дело во время ночлега. Для этого случая на Аляске шили из оленьих шкур длинные спальные парки, которые надевали ночью поверх своей одежды. Но они имели большой вес, и — главное — ноги все равно оставались неприкрытыми, так что приходилось ночью подползать к костру греться. Загоскина бывалые люди надоумили укрываться сложенным вдвое брезентом. Для второго зимнего похода он вместо спальных парок пошил лисьи одеяла с кулями для ног из медвежьих шкур — прообраз спального мешка — они, конечно, были не дешевые, но теплые и легкие.
Как видим, он не только полностью разделял вместе со всеми тяготы похода, но и не делал различия в обязанностях между «белыми» и туземцами. И здесь Загоскин поступал совершенно в духе традиций Баранова и Кускова, убедившихся на собственном опыте, что в суровых условиях арктического холода помогут выжить ни сословные и имущественные различия, а добрые всходы щедро посеянных семян человеколюбия.