Ни взглядом, ни жестом не давала она понять, кто из часто-дыхателей был в ответе за выпечку, зревшую в ее печи, а пылающий взгляд отвращал от расспросов кого угодно. Не знал даже отец Прибилов, хотя ему о своей пастве было известно почти все, что только можно знать. За лето Алиса не произнесла на исповедях ни слова о своем состоянии, и тем не менее старый батюшка стал первым, кому она показала ребенка. Как только смогла встать, Алиса одернула платье и понесла новорожденного мимо валявшегося в отключке папаши к своему пикапу. Проехалась по церковному газону и остановилась у задних дверей дома священника. Старый батюшка вышел на крыльцо, дожевывая бутерброд с плавленым сыром и лососем, щурясь от яркого солнца и принюхиваясь. Его глаза не различали цветов и затягивались катарактой, но нюх оставался острым. Священник улыбнулся, когда понял по запаху, что перед ним Алиса, бедная маленькая Алиса, или
– Помогите, отец. На такое я не рассчитывала.
Священник перестал жевать и наклонился поближе. При всем своем дальтонизме он смог различить, что младенец белый – белый, как сыр на его бутерброде, – а глаза напоминают цветом кусочки лосося.
Мать с ребенком поселились в расчищенной кладовке. Осенью по настоянию батюшки Алиса вернулась в Куинакскую среднюю школу с прежней тонкой талией и куда более свирепым взглядом. Обидно было бы такой способной ученице бросать образование, когда вокруг столько нянек для чудно́го ребенка. Иногда Алиса брала его с собой и катила коляску по запруженным школьным коридорам с лицом дерзким и вызывающим. Иногда она оставалась у себя в кладовке и, укачивая крикливого младенца, перебирала коллекцию иллюстрированных религиозных книг отца Прибилова. Она пробовала копировать иллюстрации цветными карандашами из церковной детской комнаты. Выходило тревожное разностилье. «Поклонение волхвов» ван Эйка напоминало расписную шкатулку квакиутлей. «Распятие Христа» Голбейна походило на тотемный столб из Белла-Кулы. Но у нее было время разобраться с этой проблемой: довольно часто социальные работники церкви увозили ребенка на неделю и больше то в глазной центр Анкориджа, то в аллергологическую клинику Виктории. Для особого лечения. Юный Николас Левертов был, что называется, весьма особым ребенком. Алиса не ошиблась: она нуждалась в помощи. Она на такое не рассчитывала.
В течение трех следующих семестров она закончила третью и четвертую ступени, и во время выпускной церемонии на мелком футбольном поле ее отличные оценки и талант удостоились особого упоминания. Карандаши из детской комнаты сменились латексными красками для стенной росписи. Это она написала буревестника на обшивке школьного спортзала. Картина принесла ей синюю ленту в общенациональном конкурсе стенных росписей и побудила Комитет Аляски по искусству и гуманитарным наукам вручить ей стипендию в любой колледж на выбор. Подразумевалось, что это будет университет Анкориджа. Церковь имела право на общежитие и ясли при кампусе для таких, как Алиса, горемычных пра-мамочек. Комитет сказал ей, что университет Анкориджа – это лучший вариант. Алиса сказала им, чтобы шли в зад. Она сыта по горло грязной убогой дырой под названием Куинак, прогнутыми пра, грубым пьяным папашей, весьма особым ребенком, сочувствием города и всего штата Аляска, – спасибо, не надо. Она уезжает в Сан-Франциско в Институт искусств. Она станет калифорнийской девушкой, гордо заявила она школьной подружке Мирне Хогстраттен. Ребенок? Ребенка церковь может оставить себе.
Она рисовала и зажигала в сан-францисском вихре. Когда кончилась стипендия, нашла работу в большой галерее на Кастро. Ее боссом был прежний инструктор по рисунку с натуры – угрюмый старик с усами, как руль велосипеда. Вскоре она перебралась к нему в комнату над галереей, намереваясь выучиться как любви к искусству, так и искусству любви. Но когда босс решил уложить к ним в постель третьего – юного гладкокожего художника из Вайоминга, писавшего брутальные сцены клеймения скота, объездки лошадей и носившего шпоры с ковбойскими сапогами и без них, – Алиса забрала одежду, свои картины, все деньги из галерейного сейфа и вызвала такси до аэропорта. Картины она отправила самолетом в куинакскую церковь, сама же полетела в противоположную сторону – в Сан-Диего. Она никого не знала в Сан-Диего, но будь она проклята, если вернется на север. Если придется срываться с места опять, это будет Гвадалахара.
Она устроилась преподавать этническую историю северо-западного побережья подросткам – большинство говорило только по-южноамерикански. Она поселилась в мотеле – долгие сроки, низкие цены. Она удалялась от искусства и тонкой талии, приближаясь к пьянкам и ругани. Она полагала, что покончила с искусством. Она была уверена, что покончила с мужчинами. Пусть все эти ублюдки – козлы со шпорами, мудаки с усами и грубые злобные русские с мартини – разбираются друг с другом сами, они заслужили.
Она крутилась между работой и комнатой. Она не полетела домой, даже получив телеграмму от священника о том, что ее отец окончательно свалился за борт. И только снятый мораторий на закон о землепользовании заставил ее вернуться в родные края. Сколь бы грязной и мелкой ни была дыра, она превращалась теперь в недвижимость, готовую к сделкам.
В Куинаке Алиса намеревалась продать свой участок как можно быстрее и свалить к черту, однако в стряпчем, которого наняло племя, неожиданно обнаружилось нечто, застрявшее у нее в горле. Возможно, то, что он был исправленной версией пра – юпик-яппи с портфелем из кожи пятнистого тюленя, – а может, он напомнил ей того гладкосрубленного вайомингского художника. Как бы то ни было, она отказалась продавать свою долю и включать ее в консорциум. Она оставила себе полосу бесполезной грязи за аэропортом и передала на условное депонирование акры своего отца. (Семь лет должно было пройти до того, как земля по закону станет ее, – на случай, если эта старая пропитая русская мочалка вдруг всплывет из соленых глубин.) На вырученные деньги она купила угловой квартал двести пятьдесят на двести пятьдесят с запущенным мотелем и неработающей коптильней. Это она назвала предприятия «Медвежьим флагом» и «Консервным рядом». Курс литературы в колледже подталкивает людей к таким вывертам.
Когда сделки были заключены, а контракты подписаны, большинство пра-участников быстро уехали, оставив «Морского ворона» на попечение юпик-стряпчего и корпоративных менеджеров. Участники консорциума вернулись к тому, чем занимались раньше, а именно к одинокому пьянству, мыльным операм пенсионных домов «Морского ворона», расположенных в пригородах Анкориджа и Ситки, и мирному умиранию. Алиса связалась с сыном, учившимся тогда в церковном интернате Фэрбенкса, сообщила ему о своих вложениях в недвижимость, однако в юном Николасе обнаружилось не больше привязанности к Куинаку, чем прежде в ней самой. Он сказал, что у него в Фэрбенксе друзья, опекунская пара, к которой он вполне привык, может, он приедет к Алисе на каникулы. Ладно, я пошел. Пока.
Вскоре выяснилось, что откровенная Алисина неприязнь к игровым корпорациям, которыми владели местные пра, отнюдь не способствует таким полезным вещам, как дружба с соседями. Они всё спрашивали, какие у нее планы. Если она не собирается вступать в игру, почему бы ей не сдать всё и не свалить в… откуда там ее принесло? Это бесило ее не меньше, чем юпик-стряпчий. В конце концов она объявила, что уважает собственные корни и что ее планы – остаться на прекрасной родине. Из чистого упрямства, заключили соседи, шушукаясь за ее спиной. Она ясно дала им понять, насколько глубоко ей насрать на их мнение. Она остается.
Так Алиса осталась в Куинаке, просто из вредности. Она будет управлять этим чертовым собственным бизнесом, и ей не нужны наследства, наследники и льготы. И тем более ей не нужно устанавливать впереди супертарелку, чтобы позади нее тихо и пристойно нажираться. Если ей захочется выпить, она сделает это на виду у людей, у Господа Бога, и пошли все к черту!
Именно в тот период своей жизни она получила имя Атвязный Алеут Алиса. Для старых знакомых вроде отца Прибилова в ней словно жили два разных человека. Первый – ученица с палитрой красок, мягким голосом и страстным взглядом; всего лишь переставив цветок или свечу, она преображала все церковное убранство. Но стоило мягкоголосой Алисе Левертовой напиться – что случалось с ней очень часто и очень быстро, – она превращалась в бешеную краснорожую ведьму с языком, подобным гарпуну. Этот язык не заплетался от выпивки – он становился острее. Он колол и пронзал, и от него не было спасения тем, кто случайно становился его мишенью, пока полная отключка не обрубала у этого гарпуна трос. Придя в себя, Алиса обычно тихо каялась.
Шло время, однако натиск отвязного Алисиного альтер эго становился лишь сильнее. С годами бешеному гарпуну, чтобы взяться за дело, требовалось все меньше выпивки и хватало лишь намека на обиду. Корни Алисиной отвязности искали новую почву, расползаясь щупальцами под грунтом во все стороны. Ее бесило правительство и те, кем оно правило. Она злилась на белых людей – мало эти круглоглазые ублюдки с рыбьими животами попортили крови ее народу? – и не меньше на сородичей за то, что продались так дешево. Она проклинала человеческий род, просравший все, что только можно, и презирала наивных идеалистов, у которых хватало в голове опилок надеяться, что все когда-нибудь пойдет на лад. Пара стаканов «семь на семь», и Алиса Левертова готова была возненавидеть кого угодно.
После первого стакана это мог быть бармен, официантка, любой другой сукин сын, продавший ей эту безвкусную мочу рекона, которую теперь называют бурбоном. После второго она обрушивалась на всех идиотов в заведении, которые сдуру соглашались это пить. После третьего Алиса с легкостью распространяла свое неистовое омерзение на этот дерьмовый городишко и все, что его окружало: грязное море, колючее небо, злой ветер… саму эту долгую, темную, жуткую ночь. На следующий день, понурив голову, она смотрела хмуро и застенчиво, говорила тихо и почти вежливо.
Но любой бар, куда заходила Алиса, сколь бы вежливой она ни была, в лучшем случае становился полем грядущего боя, спящей западней, которой очень скоро суждено было превратиться в Бар, где Пьет Другая Алиса – Алиса Атвязный Алеут. Из такого бара посетители исчезали в считаные минуты. И он стоял пустым, пока менеджер либо не закрывал бар, либо не выкидывал из него Алису.
Закрыть бар было легче. Всегда можно подождать пятнадцать-двадцать минут, пока она дотащится до следующего безобразия, и открыть заведение заново. Выкидывая из бара Алису, человек рисковал попасть в фокус ее отвязной злобы. Она могла вернуться, запульнуть снежком в окно, насрать на сиденье машины. Когда ее вытурили в полночь на десятиградусный мороз из «Песчаного бара», она соорудила у задней стены шаткие леса из мусорных баков и забралась по ним на крышу. Там она, выбив каким-то способом оцинкованную трубу, нассала прямо в круглую масляную печь. Через несколько секунд улицу заполнили клиенты бара со слезящимися, как после газовой атаки, глазами.
Можно было позвонить в полицию, где лейтенант Бергстром, поразмыслив и пораскачивавшись, все же приказал бы своим ленивым белым полицейским задержать ее и посадить на недельку под замок, но тогда придется разбираться с другими пра. Осуждая Алису в разговорах и сплетнях, многие сородичи втайне восхищались силой ее духа. Как-то в декабре, после того как ее выволокли из «Крабб-Потте» и отправили на неделю в кутузку, кто-то из тайных поклонников тихо вытащил гвозди, державшие алюминиевые панели, которыми были обшиты стены ресторана. Никто внутри ничего не заметил. «Лобо-Леди» выдавали громкий сальса-свинг, а гитаристом в тот вечер был дурковатый канадец Матаморис, мерзко бренчавший слайдом на своей электре – звук по-любому походил на выдергивание гвоздей. В полночь начался прилив, с моря подул легкий завихряющийся ветер. Вскоре он, однако, разогнался и ободрал солидный ресторан «Крабб-Потте», как шоколадную конфету, зашвырнув обертку к водонапорной башне. Изоляция из фольги и стекловолокно украсили город к предстоявшему Рождеству не хуже мишуры и блесток.
Когда обшивку заменили, а «Потте» отремонтировали, Мирна Крабб пригласила на открытие многих именитых горожан – пришло приглашение и ее старой школьной подруге Алисе. Та купила серебристо-серый костюм-двойку, который, как она надеялась, подчеркнет серьезность ее натуры и одновременно замаскирует лишние дюймы на поясе. Этот новомодный рекон, может, и легче для печени, но добавки, в него намешанные, всяко тяжелее для талии.
Она села на табурет у дальнего конца новенькой стойки и заказала легкое пиво – безмятежная, точно глаз бури. Весь вечер она вела себя солидно и достойно, решив разочаровать ожидавшую скандала публику. Почти весь вечер. Она всего лишь улыбнулась в ответ на шутливый вопрос Дэна Крабба, в чем разница между лесбиянкой и белухой: «двести фунтов и костюм-двойка, хе-хе!» Но когда Мирна Крабб, слегка напившись, взялась проповедовать, что, хотя грехи отцов и не передаются сыновьям, бедным деткам слишком часто приходится расплачиваться за рваные материнские