Иван едва не сбился с ритма – ну как же ему не знать, коль песня-то – народная, бог весть когда сложенная!
Раничев бросил быстрый взгляд на дверь – ага, так и есть, подслушивает девчонка-то! И как смотрит…
Он явственно ощутил вдруг какую-то необычную тоску в груди, словно бы защемило что-то, и ощущение это не проходило, наоборот, все ширилось, нарастало… Ощущение мимолетного видения и вместе с тем – щемящей утраты, как будто пропустил что-то в жизни, недолюбил, недоиграл, недопел.
Наместник наградил скоморохов щедро – еда, питье, плюс две серебряные татарские монеты – денги, полновесные, с изображением звезд, чеканенные в Сарае-берке. Утерев слезы – уж потешили, – предложил даже:
– Заночуете здесь?
– Благодарствуем, батюшка. Мы в корчму пойдем.
И вправду? Деньги есть, да и чего теперь бояться? Неужто боярина Колбяту Собакина и сынка его, красавчика Аксена?
На улице уже стемнело, в маковках церквей, в слюдяных и стеклянных оконцах, в реке плавился, синел, теплый июньский вечер, колокольный звон плыл в небе над городом, медленно поднимаясь ввысь, к звездам. На улицах было многолюдно – народ шел к вечерне.
– Не худо бы и нам, – выходя из ворот, заметил Ефим, придерживая подаренный наместником гудок. Раничев кивнул, обернулся на Салима, необычно скромного, съежившегося, притихшего.
– Ты чего куксишься? Али заработали мало?
– Да нет. – Отрок качнул головой, отбросил упавшие на глаза волосы, чуть улыбнулся и, отвернувшись, прошептал про себя: – Никогда не думал, что буду когда-нибудь играть для самого хана.
– Для кого?
– Да так… – Салим снова замкнулся. – Мы, кажется, хотели в церковь идти?
– Ой ты, ититна мать! – Раничев вдруг хлопнул себя по лбу. – Гусли-то дареные забыл! Хорош скоморох.
– Ну инда недалеко отошли, – кивнув на еще не запертые ворота усадьбы, утешил Ефим. – Беги, поспеешь! Мы тебя там подождем, у церкви.
Иван поспешно кинулся обратно в усадьбу.
– Чего тебе, скоморох? – возникла на его пути грузная фигура наместника.
– Да вот гусли забыл.
Наместник усмехнулся:
– Ну иди, забирай.